Птица О Чхунь Хи Действие романа известной южнокорейской писательницы О Чхунь Хи происходит в 60-е годы XX века. Книга написана от лица одиннадцатилетней девочки. Мать умерла, отец зарабатывает деньги, мотаясь по стройкам, брат с сестрой ночуют по родственникам, нигде надолго не задерживаются и чувствуют себя никому не нужными. Девочка пытается создать «дом-мир» посреди холодного, жестокого мира, но действительность так ужасна, что она невольно воспроизводит в отношениях со слабоумным братишкой чудовищную модель отношений, существовавших между их родителями. Нежный мир детства рушится, не выдержав ударов судьбы и тупого равнодушия окружающих. В оформлении использована книжная гравюра «Птица на ветке ивы», XVIII в., Китай О Чхунь Хи ПТИЦА Я увлеченно раскрашивала лицо спящего Уиля в красный и голубой цвет и не услышала, как вошла бабушка. Она жутко разозлилась и с размаху стукнула меня по голове. — Ах ты, дрянь! Никогда — слышишь, никогда! — не рисуй на лице уснувшего, когда душа витает вне тела, иначе она не узнает его и будет обречена на вечные скитания. Ты не знала? Интересно, с моей мамой так все и вышло? Она отправилась искать свою заблудившуюся душу? Сон — это дорога, сон — это вселенная, по которой бродит душа, — так говорила бабуля. Когда мамы не стало, отец увез нас далеко-далеко, к нашей бабушке, маминой маме. Мы ехали очень долго — сначала на автобусе, потом на поезде. Когда вагоны катились по длинному мосту, следом бежала синяя река. Отец расстался с нами на пороге бабушкиного дома, и мы пробыли там очень долго. Бабушка никогда не запирала калитку, и та хлопала под порывами ветра, будя нас своим скрипом. Глубокой ночью бабушка открывала дверь и вопрошала тьму: «Это ты, дочь моя? Это ты Чхоньгок?» Мы знали, что это просто ветер. Она закрывала дверь, возвращалась в постель, тяжело вздыхала и начинала бормотать: «Глупая сумасбродка! Помешанная! Негодяи!» Нам хотелось, чтобы бабушка думала, будто мы спим, и мы лежали совершенно неподвижно, с широко раскрытыми глазами, слушая, как она ругается шепотом. Бабушку пугал ветер. Она считала, что он леденит кровь и кости и сковывает плоть и язык. Мы боялись «ушибленных ветром» — так называли стариков, с которыми случался удар. Рот у них был слегка перекошен, руки-ноги напоминали сухие ветки. В солнечную погоду они сидели на улице и глазели на прохожих. Мы всегда пробегали мимо, опустив голову, а оказавшись на безопасном расстоянии, оглядывались: они смотрели нам вслед пустыми глазами. Бабушка верила, что утиные яйца, сваренные в моче маленького ребенка, смогут защитить ее от злого ветра. Каждое утро, на рассвете, она будила Уиля и заставляла его писать в медную миску, а потом опускала туда свежее яйцо белой утки. Когда бабушка поднимала Уиля, он хныкал и будил меня. Бабушка теребила вялый, толщиной в мизинец, «крантик» Уиля, пока он не просыпался, и тогда струя теплой желтой мочи ударяла в дно миски. Я восхищенно наблюдала за этим чудом. Бабушка все ела и ела свои утиные яйца, но однажды, во время стирки, упала и больше не поднялась. Весенний ветер, превращающий бутоны в цветы, нанес ей смертельный удар. Потом мы поселились у нашего дяди, маминого брата. И наша тетя заболела, потому что перестала спать. Из-за нас. Каждое утро она вставала с красными, как у кролика, глазами и начинала бормотать: «Я схожу с ума, я схожу с ума». Она сходила с ума дни напролет — если Уиль писался на одеяло или я вырезала из календаря головки хорошеньких актрис. Кастрюли, горшки, посуда на столе, паркет и двери… все вздрагивало в такт ее причитаниям. Тетина дочка — она едва умела говорить — лепетала, подражая матери: «Я схозу с ума, я схозу с ума». Мы с Уилем перебрались к нашему дяде по отцу, чтобы в тете осталась хоть капля рассудка. Зима миновала. Прошла весна. Кончилось лето. Осень сменилась новой зимой. Снег, дождь, ветер и солнце стерли из памяти мамино лицо. Забылись ее запавшие глаза и острый нос. Смолкли легкие вздохи и шепоты. Руки, никогда не устававшие расчесывать мои волосы — мама говорила, что они густые и очень красивые, — постепенно ушли в небытие. На лицо опустилась легкая, но непроницаемая завеса, сквозь которую просвечивали вечные, похожие на цветы, синяки. На этом лице остались только рисунки — те самые, что способны навечно отпугнуть душу от тела. Когда мне чудится знакомый запах или кажется, что кто-то зовет меня слабым, дрожащим голосом, я оборачиваюсь и вижу солнечный лучик, слышу шум ветра, различаю почти истаявшую тень. Кто чертил печальные рисунки на мамином лице? Та ледяная зима была очень долгой и бесснежной. Погода стояла ветреная, и мы все время сидели дома. На пустыре, где обычно играли дети, ветер гонял по песку пустые пакеты и обрывки бумаги. Чтобы кран во дворе не замерз, тетя обмотала его желтой курточкой Уиля. Но этого оказалось недостаточно, и она открутила его, чтобы вода все время текла тонкой струйкой. Наши двоюродные братья называли этот кран то «Уилем-зассыхой», то «Уилем-плаксой». Он и впрямь походил на стоящего посреди двора и день и ночь льющего слезы малыша Уиля. Вокруг крана образовалась ледяная корка. С каждым днем она становилась все толще, а потом вода перелилась через цементный бортик, и двор превратился в каток. Было так здорово скользить по нему, но тетя посыпала лед золой. «Я и так только и делаю, что стираю, а теперь вы и вовсе будете ходить грязными, как поросята! — сокрушалась она и добавляла: — Грязь грязью, но это лучше, чем переломать кости, поскользнувшись в собственном дворе». Кран в ванной замерз, стиральной машиной пользоваться стало невозможно. Тетя стирала белье вручную, в большом тазу, и развешивала его во дворе на веревке. Сначала от него поднимался теплый пар, но очень скоро появлялись сосульки. Тетя часто забывала снять вещи после захода солнца, и наша одежда оставалась там на всю ночь. Раскинув «руки-рукава» и подогнув «ноги-штанины», куртки и штаны раскачивались и стучали, как кости скелета. Иногда они падали на землю, и тогда мне казалось, что я слышу их причитания: «О, как холодно! Как же нам холодно!» Некоторые напоминали покойников. Не мы одни стали пленниками зимы. Братья, несмотря на каникулы, каждый день отправлялись на разные занятия, а вот дядя больше не ходил на работу в агентство по продаже недвижимости «Хэсонь». Он сидел в кресле, прикрыв ноги одеялом, и читал газеты или смотрел телевизор. — Никто не ищет жилье в это время года; хочешь увидеть денежки — дождись конца зимы, когда хозяйки выкапывают горшки с кимчи[1 - Пряности, основу которых составляет квашеная капуста с солью, перцем и имбирем. На зиму горшки закапывают в землю, чтобы сохранить их. (Здесь и далее прим. переводчика.)], — говорил он. — Надеешься заработать на рис и одежду, возлежа, как правитель Анака? Лучше просить милостыню, чем тратить время даром. Когда не имеешь ни гроша и ничего не умеешь делать, даешь работу ногам либо языку. Уважающий себя мужчина уходит утром и возвращается вечером, даже если заработать удается всего десять вон. Когда тетя заводила эту песню, дядя нехотя поднимался, одевался, не слишком торопясь, и уходил. Как только братья и дядя отправлялись по делам, в доме воцарялось спокойствие. Но тетя не успокаивалась: «Бедная я, бедная! Не знаю, куда голову приклонить. До чего же надоели эти детишки Пак. Воздуха не хватает». Она выпячивала грудь и открывала все двери — так, словно и впрямь задыхалась. Зимой тетя становилась еще неуёмней. Помыв после ужина посуду, она надевала пуховик мужа, обматывала вокруг шеи толстый шарф и отправлялась на рынок, а когда возвращалась, в сумке у нее всегда были деньги. — Что за грязное ремесло! Люди занимают крупные суммы, а когда приходится отдавать малую толику, торгуются и злятся. Жалуются — дела, мол, идут плохо. Думают, я деньги лопатой гребу! Я возвращаю свои кровные и почему-то должна чувствовать себя виноватой, как будто краду их. Всякий раз, возвращаясь с рынка и открывая сумку, тетя изображала уныние, но уже через секунду вываливала на стол старые мятые банкноты, от которых пахло перцем и рыбой, и складывала их в пачки и перетягивала резинками. Люди называли ее «ростовщицей». Отец приехал за нами в самом конце зимних каникул. Когда дверь с треском распахнулась и он появился на пороге со старой дорожной сумкой на плече и пакетом в пестрой оберточной бумаге в руке, читавший газету дядя снял очки и протер глаза, а тетя резко захлопнула пухлую амбарную книгу, куда заносила фамилии должников. — Ну и ну! Кто это там? Калитка что, оставалась открытой? Мы с Уилем лежали на полу и рассматривали комиксы. Вообще-то мы их просто листали, потому что и так знали наизусть, а сами слушали, как стучит под порывами ветра лист плексигласа, которым тетя закрыла окно с наружной стороны. — Как же надоел этот грохот! Его даже на улице слышно. Отец вошел в комнату и выключил телевизор. Только тут мы поняли, что все это время он был включен. В комнате внезапно стало тихо. Отец стоял на пороге. От его крупного крепкого тела исходил холодный металлический запах. Одет он был в блестящую черную кожаную куртку. Его запах мгновенно пропитал комнату, вытеснив затхлый аромат табачного дыма и кимчи. Все молчали, никто не смотрел телевизор, и, когда он вдруг умолк, наступила странная тишина. Тетя с разинутым от удивления ртом и дядя с очками в руке застыли, как полароидные снимки серого ненастного вечера. Дядя спросил нашего отца, почему тот не предупредил о своем приезде, но сделал это из простой вежливости, потому что мой отец никогда не звонил и не писал. Он всегда объявлялся неожиданно, просто возникал на пороге, рывком распахнув дверь. Своими огромными натруженными руками он взъерошил нам с Уилем волосы: «Все в порядке? Вы по мне скучали?» Он расхохотался, а я покраснела. Я не знала, все ли у меня в порядке и скучала я по нему или нет. Ничего не ответив, я сквозь упавшие на лицо волосы бросила взгляд на улицу. Дверь осталась открытой, и я заметила, как по двору шустро пробежала крыса, закончившая обыск помойных баков. Лицо у отца было осунувшимся и усталым. Он сказал, что всю зиму работал очень далеко, на строительстве плотины, командовал солдатами и заключенными. Река билась в скрепленные цементом валуны: если ветер достигал ураганной силы, водный поток мог разрушить все сооружение. Отец рассказывал, что река зимой выглядит очень темной, и он не вынес бы ее вида без водки, описывал, как исчезают люди, унесенные порывом ночного ветра, или бурной водой, или взрывом динамита. — Этим занимаются заключенные. И часто тонут в реке в безлунные ночи. Когда я услышала слово «заключенный», в моем воображении возник образ непроницаемо черной тени со скованными цепью ногами, медленно бредущей по воде. Я даже видела, как она тонет, не успев издать ни звука. Я спросила, правда ли, что заключенных заковывают в кандалы, и отец рассмеялся: — Ха-ха-ха, ты читаешь слишком много комиксов. Сегодня такого уже не делают. От звуков голоса отца и его громкого смеха вибрировали тонкие перегородки. Этот голос перебарывал державшие нас взаперти холод, зимний ветер, бешенство перекрытой реки и боязнь темноты. — Я забираю детей. Я нашел жилье и женщину. Ты был прав, старший братец. Я должен поставить крест на той, что бросила собственных детей, взять себя в руки и жить, как все. — Так не годится! Ты должен сам заниматься дочерью и сыном! Сколько можно доверять их кому попало? Дядя покачал головой. Отец купил нам одежду. Уилю новые вещи оказались так велики, что рукава и брючины пришлось подворачивать три раза, с моими обновками все получилось наоборот. За зиму я очень выросла, а Уиль не прибавил ни сантиметра. Мой отец всегда приезжал издалека. Когда одно время года сменяло другое, он возникал в воротах, неся на плече знакомую сумку, а в руках пакет с не подходящей нам по размеру одеждой. Тетя поднялась на чердак и вернулась с запылившимся рюкзаком. Там лежали наши вещи, когда мы сюда приехали. Уиль думал, что отец привез нас к тете в этом старом мешке, но у него в голове вечно все путалось, так что он ошибался. Тетя вышла во двор и принялась выбивать рюкзак ручкой щетки. Пыль летела столбом. Она сложила туда вещи и одежду наших двоюродных братьев, которая стала им мала. Много времени это не заняло. Уиль снова включил телевизор: начинался «Tomo, космический мальчик». Уилю не требовалось смотреть на часы — он каждый день нажимал на кнопку в одно и то же время. Ровно в пять. Наверное, его внутренние ходики сами настроились на эту цифру. Уиль не слишком хорошо определял время и путал стрелки, но, когда настенные часы в гостиной и те, что тикали у него в голове, показывали пять, он как будто слышал первые слова заставки к фильму: «Tomo, дитя света, ты несешь миру справедливость…» — и включал телевизор. «Tomo, космический мальчик» был его любимым мультфильмом. Тото родился от ослепительного света и жуткого грохота, когда столкнулись две звезды. Тото окутан сиянием, ведь он — дитя Вселенной. При рождении Тото получил волшебную саблю и ему было обещано бессмертие — но при одном условии: он не должен плакать, ведь души у него нет. Тото побеждает всех космических злодеев: кошмарных рептилий, тысяченожек и железных монстров, чей мозг и сердце состоят из кучи винтов и зубчатых колесиков. Иногда злодеи выглядят как искорки света. Они перемещаются в пространстве огромным скоплением, а когда разлетаются, то чудесно сверкают, но я знаю, что они — плохие. Если эти существа прикасаются к деревьям, травам и рекам, те пересыхают. Победить их можно только с помощью волшебной сабли. От удара этим оружием они превращаются в черных мошек и подыхают. Уиль — кретин. Он должен был пойти в третий класс начальной школы, но не выучил даже таблицы умножения, не умел читать, хотя придурком я его считала по совсем другой причине. Он верил, что Тото из мультика существует на самом деле и перемещается туда-сюда по воздуху, а он сам, Уиль, научится в один прекрасный день летать, как Супермен. Моего несчастного братца-дебила можно было только пожалеть. — Собирайте вещи. Передача еще не закончилась, но дядя терял терпение. Всех вещей у нас были только ранцы, которые мы не открывали с самого начала каникул. Уиль нехотя встал, не отводя глаз от экрана. — Что же, прощайте, берегите себя, — сказала нам на прощание тетя. Тут я впервые увидела ее глаза. С самого первого дня она ни разу не смотрела нам прямо в лицо, а если бурчала: «Это все равно что какать в чужие штаны. К чему мне заботы об этих детях?» — ее зрачки медленно вращались под полуприкрытыми веками, а мешки под глазами подрагивали. Дядя подарил каждому из нас по тысяче вон. Уиль был так увлечен мультфильмом, что не заметил, как потерял свою банкноту. Я подобрала ее и положила ему в карман. Наши двоюродные братья еще не вернулись с занятий тэквандо и информатикой. Будь они дома, я бы наверняка громко спросила у отца, будем ли мы теперь жить вместе — только мы, и никого больше, — в настоящем доме. Когда мы вышли во двор, тетя зажгла лампу дневного света, и дом у нас за спиной засиял, как большой светлячок в ночи. Мы шли с ранцами на спинах следом за нашим отцом, который нес сумку с вещами. Соседка, вышедшая выбросить золу, долго смотрела на нас. Проходя мимо нее, я гордо подняла голову, хотя сама не знала, чего хочу больше: чтобы на нас смотрели или чтобы нас никто не замечал. В том уходе на закате солнца с ранцами за спиной, когда удлинившиеся тени легли на дорогу за нашими спинами, было что-то одинокое, как в изгнании, и напоминало сказку о людях, собравшихся в далекое путешествие. Мой отец появился без предупреждения, но мне казалось, что чей-то печальный голос уже предупреждал меня когда-то, что однажды я должна буду покинуть этот дом, и теперь я выполняла его приказ. В конце улицы я обернулась. Дом дяди, который мы только что покинули, скрылся из виду, словно испарился. Чем дальше мы уходили, тем более зыбкими становились воспоминания о доме. Очень скоро они растаяли — как не бывали. Ушли в небытие бесчисленные дни и вечера, лица дяди, тети и двоюродных братьев. Дядино покашливание, звук шагов, запах кимчи, пропитавший кухню, звяканье посуды… все исчезло. Мой отец остановил такси и посадил нас в машину. Мы проехали мимо дядиного агентства «Хэсонь», рынка, где тетя совершала ежевечерний обход, и школы, где мы учились. Двор в сумерках казался пустынным, кто-то медленно спускал с мачты национальный флаг. Потом я перестала узнавать окрестности — мы никогда не заходили дальше школы. Такси ехало незнакомой дорогой. Уиль смотрел в окно и напевал гимн космического мальчика Тото. «Тото, дитя света, ты несешь нам справедливость. Рази злодеев своей волшебной саблей! Спаси мир во Вселенной!» Я сидела, приклеившись носом к стеклу, поглощенная созерцанием новых для меня улиц, и тут отец сказал, что мы, если захотим, сможем в любой момент навестить семью дяди, потому что наш новый дом находится совсем близко. Но я знала, что этого никогда не будет. Нельзя вернуться в то место, которое покинул. Мы не возвращались ни к бабушке, ни к дяде с маминой стороны. Даже такой идиот, как Уиль, это понимал. — Сестрица, я забыл шарики в тайнике. Я никогда их не заберу, да? Не заберу? Не заберу? Не заберу? — шептал мне на ухо Уиль. Куча мелочей — лица красивых женщин, вырезанные из газет, календарей и фотоальбомов, тетина брошка, шарики, карты, игрушки кузенов — осталась лежать за горшками с приправами, у каминной трубы, в укромном уголке… Мы их больше не увидим. Такси выехало из торгового квартала и свернуло на улицу, где по обе стороны стояли дома с красными фонариками на фасадах. Все они горели, хотя темнота еще не наступила. Когда мы проезжали мимо светло-желтого строения под зеленой крышей, наш отец сказал, что это вокзал, конечная остановка, куда приходят поезда из Сеула. — Ты тоже приехал на поезде? — спросил Уиль. Отец ответил, что, если доехать поездом до Сеула, оттуда можно отправиться в любую точку земного шара. Железнодорожные пути сначала шли параллельно реке, а у горы заворачивали. «В любую точку земного шара?» — тихо спросила я у рельсов. Наш новый дом находился в квартале, где я никогда прежде не бывала. Такси съехало с главной дороги, поднялось в горку и, наконец, остановилось у приоткрытых зеленых ворот. — Мы приехали. Вот наш дом. Отец указал пальцем на дом в глубине тупика, и из ворот, как по мановению волшебной палочки, вышел молодой высокий и стройный мужчина. Его лицо казалось смертельно бледным — наверное, из-за того, что он был одет в черное. Проходя мимо нас, он остановился — думаю, хотел взглянуть на вновь прибывших. Когда мы встретились взглядами, мне стало стыдно за наш жалкий вид, за отца с его старым разноцветным баулом, за нас с Уилем и за наши дурацкие ранцы. От мужчины сильно пахло косметикой. — Черт, этот тип — вылитая баба… Можешь поверить, что эта дурацкая рожа принадлежит парню? Мой отец обернулся и тихо выругался сквозь зубы. Значит, мужчины теперь тоже красятся? Я озадаченно оглянулась, чтобы посмотреть, как он удаляется. Меня заворожил длинный черный ящик, который странный незнакомец держал в руке. Я никогда не видела такого красивого ящика и даже вообразить не могла, что лежит внутри. Нечто такое, чего не опишешь с помощью обычных прилагательных. «Длинный», «короткий», «твердый», «мягкий»… все эти слова не годились. Как звучало это «нечто»? Чем оно пахло? В наших мешках лежали книги, тетради, набор карандашей, у отца в бауле — грязное вонючее белье и туалетные принадлежности. Тетя хранила в большой пластиковой сумке мятые грязные расписки и инвентарную книгу с фамилиями должников. Нас всегда как магнитом тянуло к тому, что было закрыто. Живя у дяди, мы с Уилем обшаривали весь дом от подвала до чердака, открывали все, что было заперто, развязывали то, что кто-то тщательно завязал. Не осталось ни одной двери, которую бы мы не открыли, ничего такого, что мы бы не попробовали и не потрогали. В глубине гардероба, стоявшего в большой комнате, лежал приколотый к старому краснозеленому шелковому платку лист бумаги с дядиным сайю[2 - Час, день, месяц и год рождения, четыре элемента, позволяющие узнать судьбу человека. Семья жениха посылает эти данные семье невесты.]. В наволочке у него лежал талисман — чучело трехлапой птички. В кухонном шкафу тетя хранила лекарства и сушеные плоды ююбы[3 - «Китайский финик», или зизифус.]. Она вечно была не в духе, потому что страдала несварением и всякими болезнями по женской части. В тени за домом был зарыт горшок с заспиртованной змеей: мясо и кости со временем растворились, остались одни глаза. Тетя то и дело говорила, бросая на нас косые взгляды: «У нас поселились две большие крысы». Мы с Уилем часто залезали на чердак. В стене большой комнаты, на высоте роста Уиля, находилась раздвижная дверь, а за ней — пять ступенек, которые вели в таинственное место. На темном, забитом вещами чердаке пахло затхлостью от старого хлама… Нас тянуло туда, как магнитом, мы чувствовали себя в полной безопасности, как птенцы в родном гнезде. В дни поминовения мертвых тетя поднималась на чердак с лампой, чтобы достать ширму, циновку и освященную посуду. Тетя была хрупкой женщиной, но, когда она шла по лестнице, ступени, сделанные из тонких дощечек, жалобно скрипели. Всякий раз, забираясь наверх, тетя проклинала эту лестницу, ворча, что однажды она таки свалится вниз и сломает крестец либо разорвет себе промежность. Лестница и правда была крутой и узкой, но мы полюбили темный и пыльный чердак. Свет проникал туда через единственное крошечное оконце, которое всегда было закрыто. В большом сундуке хранились всякие поломанные вещи и игрушки двоюродных братьев, валяльный камень и много чего еще. Но больше всего нас интересовали старые толстые фотоальбомы. Большинство лиц на снимках были нам незнакомы, мы могли только догадываться, что некоторые из людей — это дядя, тетя и наши кузены, только гораздо моложе. На этих старых пожелтевших фотографиях все дети и все взрослые были похожи друг на друга. Эти альбомы, заполненные фотокарточками людей, которых мы не знали, приоткрывали перед нами дверь в мир размеренной жизни обитателей этого дома, жизни, где мы были чужаками, незваными гостями. Дольше всего мы рассматривали снимки молодых женщин. Водили пальцами по их размытым лицам размером с фасолину, вырезали куттером головки тех, что держали на руках младенцев или улыбались, стоя под цветущим деревом, как на календарях в доме дяди с маминой стороны. Эти вырезанные лица вызывали в памяти другое, выныривавшее из легкой дымки забвения. Мы долго листали и перелистывали альбомы, пережевывая сушившиеся на чердаке глаза желтых мерланов или кусочки фукуса. С истончившейся от времени бумаги летела пыль, смешиваясь на губах с соленым вкусом моря. Мы сидели или лежали плашмя на животе на полу в чердачном сумраке, и наши тела дробились, крошились и таяли. Все предметы вокруг нас — квадратные, круглые, твердые, мягкие — тоже стирались. «Сестрица!» — Уиль звал меня, словно не мог найти, и его голос парил, как пушинка над ворохом пыли. «Сестрица?» — снова звал он своим угасающим голосом, грустным и далеким голосом потерявшегося ребенка. Мы похоронили вырезанные лица. И некоторые женщины в старых альбомах остались без головы. Но поскольку никого не волновали забытые в углу чердака альбомы, никто об этом не узнает. Мы вошли в ворота. Какая-то старуха мыла рис под краном в узком дворике. И обернулась, увидев нас. Она была высокая и толстая. Под кофтой колыхались тяжелые груди. — Вы привезли детей? Лицо у нее было рябое, глазки маленькие, и разглядывала она нас в упор, не стесняясь. — Это госпожа домовладелица. Поздоровайтесь с ней. Я послушно наклонила голову. — Надо же, какие маленькие. — От них не будет никакого беспокойства, шуметь они не станут. Это очень послушные и благоразумные дети. Не слушая отца, старуха поплелась по узкому дворику. Мы пошли следом. — Вам здесь будет спокойно. Эту квартиру пристроили специально для того, чтобы ее сдавать. Она совершенно отдельная, можете там делать все, что захотите, как у себя дома. Единственное неудобство — на кухне нет раковины с краном. Но лучше жилья вы все равно не найдете. Старая госпожа повторяла это, как заклинание. С тыльной стороны, по периметру большого двора, располагались три строения: главный дом, где обитали хозяева, напротив него — две смежные, расположенные под прямым углом друг к другу, квартиры, а рядом еще две, с коричневыми деревянными дверями. Домовладелица отперла дверь квартиры по соседству со своим жилищем. Чтобы попасть в комнату, нужно было пройти через кухню. Я шла следом за отцом и прислушивалась. Откуда-то доносился странный звук, похожий на треск разрываемой папиросной бумаги. «Это крыса?» — спросила я, но Уиль помотал головой из стороны в сторону. «Да нет же, птица». Я осмотрелась, но не увидела ни птицы, ни даже дерева, на котором она могла бы примоститься в тенистом саду. Старуха зажгла лампу дневного света. Комната была небольшая, но казалась чистой благодаря светлому линолеуму на полу. Во двор выходило широкое окно. Мы с Уилем выглянули наружу: вдалеке загорались огоньки. По железнодорожным путям, которые мы пересекли по дороге к новому дому, прошел поезд с освещенными окнами. Состав, казавшийся бесконечным, медленно удалялся. А-ах! Уиль издал странный полувздох-полустон. — Я видела, как вы целый день клеили обои. Комната стала светлой, как рисовая пудра. Отец ответил на похвалу смущенной улыбкой. Значит, он освежил комнату, прежде чем забрать нас от дяди. Отец занес вещи в дом, а потом повел нас на рынок. Мы поужинали рисовым супом и отправились по лавкам. Купили одеяло, похожее на розовое облако, кастрюлю, керосинку, разделочную доску и нож. А еще — низкий круглый трехногий столик и красные резиновые кухонные перчатки. Отец тратил деньги, не считая. Мы только вздыхали, глядя, как банкноты покидают его бумажник, но он пожал плечами и сказал: — Не волнуйтесь. Ваш отец — ловкач, он снова заработает кучу денег. Кухня, где не было ничего, кроме очага для угольных брикетов и этажерки, благодаря нашим обновкам приобрела более или менее жилой вид… Отец приподнял линолеум и заклеил широкой липкой лентой все трещины в цементе. Несмотря на поздний час, он купил брикеты и рис: мешок занес в комнату, а брикеты сложил у кухонной двери. На следующее утро отец уехал очень рано. Старая домовладелица сказала, что он отправился за своей женой. — У вас будет мама. Отец вернулся к вечеру — и с ним действительно была женщина. Он нес сундук с узорами из квадратиков, а у женщины были черные брови и красные губы. Золотистые волосы волнами падали ей на плечи. «Она совсем как актриса», — прошептал очарованный Уиль. «Правда, красивая?» — спросил он, дергая меня за руку, но я не ответила, мне было не до того, я внимательно разглядывала незнакомку. — Это твои малыши? — поинтересовалась она, взглянув на нас. — Теперь и твои тоже. Мы станем семьей и будем жить очень счастливо. Женщина в ответ хихикнула. — Счастливо? Да неужели? Она снова посмотрела на нас, обвела взглядом комнату и тихонько вздохнула. Отец выглядел растерянным, как будто его уличили во вранье. Он покраснел и ответил, повысив голос: — Этим детям не повезло, но они милые малыши. А потом, мы скоро построим свой собственный, красивый и удобный дом. Знаешь, как меня зовут? Я — Пак Мансик, а не невесть кто. Я заработаю кучу денег и обеспечу тебе красивую жизнь, можешь мне поверить. Вот увидишь. — Это правда, Пак? Мы разбогатеем? Что ж, почему бы и нет! Она расхохоталась и хлопнула отца по спине. Никто никогда так с ним не говорил, никто так не смеялся в его присутствии. Мы отпрянули назад, уверенные, что он немедленно выйдет из себя, сцепит зубы и вмажет ей кулаком. Но ничего подобного не произошло. — Не стоит меня недооценивать. Когда я что-нибудь обещаю, я это делаю. Мой отец добродушно рассмеялся, и мы с облегчением последовали его примеру. — Это ваша новая мать. Зовите ее мамой, — сказал он, но я только молча уставилась на женщину. Уиль, который всегда и во всем мне подражает, тоже смотрел на нее с отвисшей губой. Должно быть, сравнивал лицо новой «мамочки» со всеми теми, что мы вырезали, а потом похоронили. — Все постепенно наладится, в первый раз всегда бывает трудно, — буркнул отец. Его плечи под кожаной курткой были по-прежнему широкими, а руки — сильными, но он постарел. Волосы на висках поседели. Женщина была очень молодая. Потому-то мой отец и казался таким старым. Увидев огромный великолепный сундук женщины, мы решили, что приехала она издалека. Когда мы отправились жить на другой конец страны — сначала к дяде с маминой стороны, а потом к другому дяде, — у нас тоже была с собой большая сумка с вещами. Что лежало у нее в сундуке? Она вытащила оттуда пять пар туфель и расставила их в углу на газете. Красные, зеленые, черные, белые и серебряные, на высоком каблуке, от которых в комнате сразу стало светлее! — Зачем ты накупила столько обуви? Надеешься покрасоваться? Помни — ты теперь принадлежишь мне. И я никогда тебя не отпущу. Я все на тебя поставил. Отец с недовольным видом разглядывал туфли. Нас больше всего возбудил новый телевизор. Он ничем не напоминал старый дядин «ящик», который вечно трещал, а картинка вечно расплывалась, и мы жутко злились. В новом телевизоре люди выглядели такими настоящими, что, казалось, они вот-вот шагнут с экрана и протянут нам руку. Через день после появления в доме женщины мы с Уилем вышли во двор и увидели, как какой-то мужчина выжимает гирю. Несмотря на холодную погоду, он был в одной майке и подвернутых до колена красных подштанниках. Когда он в очередной раз с криком рванул гирю, его заросшее щетиной лицо побагровело, а глаза едва не вылезли из орбит. На плечах и руках бугрились вены. Он на мгновение застыл, выставив вперед согнутую в колене правую ногу и отставив назад левую, как штангист-олимпиец. Мышцы его рук и ног трепыхались, как желе, казалось, еще чуть-чуть — и гиря упадет нам на голову. Мы с Уилем на всякий случай отошли подальше. Поставив свой снаряд на землю, мужчина долго отдувался. Потом протянул нам руку. Мы со смехом спрятали ладони за спиной, но он схватил меня за запястья и энергично встряхнул, после чего проделал то же самое с Уилем. — Вы вчера переехали. Добро пожаловать. Будем соседями. Это был господин Йи, водитель грузовика. Уиль оказался прав. В первый день мы и правда слышали птицу. Крик доносился из комнаты господина Йи — она находилась напротив нашей, на другой стороне двора. Мы пытались разглядеть, что делается внутри, но тут господин Йи вынес на улицу клетку. Маленькая серая птичка с белым пятнышком на грудке пела, сидя на жердочке, и чистила клюв. В клетке стояли чашечки с просом, овощами и водой. А еще там висело зеркало. — Я хотел, чтобы у нее была компания. Она думает, это ее дружок. Увидев свое отражение в зеркале, птичка захлопала крыльями и принялась клевать его. — Ты дурацкая птица, — сказала я. Она как будто поняла и уставилась на меня круглыми, с булавочную головку, глазками. Уиль пялился на нее, не моргая. — Представляю вам мою спутницу. Хороша, верно? Она вдова. Ночью плачет, потому что вспоминает свою любовь, а утром — от голода. Я — вдовец, она — вдова. Мы созданы друг для друга. Она того же мнения. Когда меня нет, она начинает жаловаться, поэтому я накрываю клетку черным платком, и птичка спит, думая, что наступила ночь. Он приблизил губы к прутьям, и птичка принялась клевать его. Я засмеялась: господину Йи было щекотно, и его толстые губы забавно дергались. Потрепав меня по уху, он сказал: «Вот такая она, любовь». Когда Уиль просунул пальцы между прутьями, удивленная птица захлопала крыльями. Господин Йи подвесил клетку на проволоку под крышей. — Нельзя ставить клетку на землю — мою крошку может схватить крыса. Да и вообще, птицы ведь живут в небе, как ангелы и даоистские мудрецы, так? Им вряд ли нравится «нижний» мир — там грязно, противно и полно злодеев, которые так и норовят сожрать их. Клетка висела слишком высоко, и мы не могли заглянуть внутрь, даже встав на цыпочки и вытянув шею. Уиль смотрел вверх, запрокинув голову. Мне показалось, что его огромная башка вот-вот оторвется. — Хочешь посмотреть? Похоже, ты любишь птиц. Господин Йи вынул из стены несколько кирпичей. Он был здоровенным мужчиной. Собрал всю силу в руках и действовал совершенно бесшумно. Стоять на кирпичах можно было только на цыпочках, но из них вышла отличная подножка. Я прекрасно видела содержимое клетки, как будто сама летала по воздуху. — Если бабулька об этом узнает, станет разоряться, что мы испортили стену, но вряд ли найдется хоть один глупый вор, который решит перепрыгнуть во двор и ограбить такую лачугу. — Господин Йи ухмыльнулся и вытащил еще один кирпич специально для коротышки Уиля, который был ниже меня ростом. В доме было много народу. Скоро я узнала, что за каждой из четырех деревянных дверей есть другие люди, такие же жильцы, как мы. Рядом с господином Йи обитала чета Мун, они работали на фабрике, где делали печенье. Семья домовладелицы состояла из парализованной дочери госпожи Ёнсук и зятя. У Мунов — их называли «заводским» семейством — детей не было. Каждое утро они очень рано уходили на работу. Господин Йи часто уезжал в провинцию и возвращался дня через два или три. Рядом с нами, похоже, никто не жил. Днем мы слышали только радио из комнаты госпожи Ёнсук, пение птицы господина Йи и старуху, когда она стирала белье или мыла овощи во дворе. Прошло много дней, прежде чем я впервые увидела жильца соседней с нами квартиры. Это был тихий молчаливый человек. Длинные пряди волос наполовину скрывали его узкое, смуглое лицо. «Здравствуйте, я Пак Уми, я только что переехала». Когда я поздоровалась, он в ответ холодно кивнул. Господин Йи объяснил, что этого мужчину зовут Чхонем, он торговый представитель и ездит со своим товаром по всей стране. Что именно продает наш сосед, господин Йи не знал. Жизнь в доме шла тихо и спокойно, пока не возвращался господин Йи. Когда он приезжал, нас будили пение птицы и вскрики «а-ах!», «а-ах!», которые он издавал, поднимая гирю. Именно господин Йи зашел к нам однажды и спросил отца: «Когда празднуем новоселье?» Мы с Уилем уже лежали, а женщина все еще умывалась на кухне, несмотря на поздний час. — Никогда не видела кухни без крана! Они совсем обнаглели, если берут деньги за такую конуру. В наше время в любой съемной квартире есть оборудованная на западный манер кухня, ванная с горячей водой и газовое отопление, — всякий раз ворчала она, возвращаясь в комнату и вытирая лицо полотенцем. Мой отец неизменно отвечал, что скоро построит великолепный дом, где у нее весь день будет горячая вода и не придется менять брикеты, потому что отопление он сделает какое угодно. — В каком доме вам хотелось бы жить? — спрашивал он нас. В трехэтажном или даже четырехэтажном доме… Мы мечтали бы поселиться в куче всяких домов. — Хорошо. Я выстрою вам дом со множеством этажей, круглый или квадратный — какой пожелаете. В такие минуты мой отец был похож на волшебника. Он отвечал на вопросы не задумываясь, бурно жестикулировал, и перед нами возникал образ будущего дома. Вот мы входим в ворота и оказываемся в просторном высоченном новом доме, а перед ним стоит огромная блестящая машина. Высунув голову из-под одеяла, я с любопытством наблюдала, как женщина протирает и массирует лицо, а потом берет красивые баночки и привычными движениями наносит кремы. Отец лежал на животе, подложив под себя подушку, курил и тоже смотрел на нее. «Спи», — говорил он мне, но я и без его приказа засыпала до окончания ежевечернего ритуала. По утрам, когда она просыпалась, ее золотистые волосы лежали на плече моего отца. Она часто жаловалась, что плохо спала. Однажды она сказала, что у нее ужасно болит голова и что те, кто жил в этой комнате до нас, наверняка отравились ядовитым газом. Отец поднял линолеум и заклеил все трещины[4 - В традиционном корейском доме система отопления устроена следующим образом: снаружи находится котел, который топится угольными брикетами. Горячий воздух по трубам идет под пол комнаты.]. Когда она заявила, что ей неудобно краситься, отец купил ей красный инкрустированный перламутром туалетный столик с тремя ящиками внизу и тройным зеркальным складнем наверху. Она расставила на столике все свои флакончики, и комната сразу стала выглядеть красивее. Мне казалось, что даже от закрытых бутылочек исходит тонкий аромат. По утрам наш отец брился перед зеркалом и весело насвистывал. Мы с Уилем смотрелись в трельяж, как глупая птица господина Йи, строили рожи и ужасно веселились, глядя на свои изломанные, как в кривом зеркале, отражения. — Грязное зеркало — предвестник печали, — говорила женщина, вытирая запотевшее стекло. Каждое утро она тщательно красилась, и комната наполнялась ароматом косметики. Она называла отца «дядюшкой», он говорил ей «ты». Нам он велел называть ее мамой, но она, судя по всему, вовсе не хотела играть эту роль. — Лучше зовите меня старшей сестрицей! — Но вы ведь нам не сестра? — Но и не ваша мать, — смеялась она в ответ. Она часто хохотала. После ужина, когда все смотрели телевизор, укрыв ноги одеялами, мой отец щекотал ей грудь, ласкал между ног, и тогда ее смех разносился по комнате, как тополиный пух по воздуху. Мы тоже смеялись. Я принималась за Уиля — щекотала ему подмышки и пятки, он сворачивался в клубок, залезал с головой под одеяло и хихикал, как сумасшедший. — Слепой червяк, козел, цуцик мохнатый, ватный фитилек! — шептала женщина, извиваясь и фыркая всякий раз, когда отец тянул к ней руку под одеялом. Он то хватал ее стремительно, как змея, то нападал медленно, «из засады». Отец шутливо грозил ей, не переставая щекотать: — Скоро увидишь, кто я на самом деле: ватный фитилек или чугунный пест. А я догоняла Уиля под одеялом, повторяя за ней: «слепой червяк, цуцик мохнатый, ватный фитилек». Однажды мы вернулись домой поздно. На полу в кухне валялась чужая обувь, по комнате плавал запах жареного мяса и сигаретного дыма — у нас были гости: господин Йи, чета Мун, господин Чхонь, которого мы видели нечасто, и даже старуха домовладелица. Отец сказал, что пригласил соседей на новоселье. Женщина — она была в фартуке — усадила нас между отцом и старой госпожой. Веки у нее были красные. На столе стояла жаровня, где готовилось мясо, и много бутылок водки и пива. Старушка была навеселе и напевала: — Вы вернетесь, когда петухи на ширме запоют, а жареные каштаны прорастут. Если бы мои слезы были жемчугом, я набила бы жемчужинами подушку ко дню вашего возвращения… — Вам повезло, дружище. Мы с Чхонем холостяки, а вы женаты на хорошенькой и совсем молоденькой женщине. Не боитесь? — спросил господин Йи, и отец шумно расхохотался. Лицо господина Йи было багрово-красным. Он кивнул на сидевшего напротив господина Муна и спросил меня: — Скажи-ка, малышка, это мужчина или женщина? Отвечай честно. Ребенка не обманешь. — А вы разве не видите, что он мужчина? Я не понимала, на что он намекает, вот и ответила вопросом на вопрос. Взгляд господина Муна стал жестким. Он молча смотрел на господина Йи. — Приглядись! Где ты видела мужика с такой гладкой кожей? Господин Йи сделал вид, что хочет расстегнуть куртку господина Муна, тот пришел в бешенство, грубо оттолкнул его руку и ушел. — До чего же плохо воспитан этот тип! Госпожа Мун со злым лицом последовала за мужем. — Если он — мужчина, то из тех, что приседают, чтобы пописать! — крикнул им вслед господин Йи. Господин Чхонь — за ужином он не выпил ни капли, все выливал в стоявшую под столом пиалу, — тоже незаметно вышел и не вернулся. — По мне — так пусть приходят, когда хотят, и уходят, когда пожелают! Господин Йи наполнил стаканы до краев. Наш отец был в хорошем настроении. Он захотел, чтобы Уиль тоже попробовал. — Пить нужно учиться со взрослыми. Мужчина должен это уметь. Когда Уиль после первого глотка поморщился, все засмеялись и зааплодировали. — Бабушка! Вы должны снизить цену за воду, электричество и канализацию. Мы и так слишком много платим за жилье. Я одиночка и почти не бываю дома. Несправедливо, что с меня вы берете, как с целой семьи. Могли бы установить счетчики, — предложил господин Йи домовладелице. — Хотите, чтобы я прицепила вам счетчик к заднице? — хихикнула она. — Хотите, чтобы я приделал вам счетчик к заднице? — передразнил ее Уиль и расхохотался. Лицо у него раскраснелось от выпитой водки. Старуха заплакала пьяными слезами, пришел зять и увел ее, а господин Йи остался. Он взглянул на женщину покрасневшими глазами и сказал: — Мне кажется, мы уже встречались, мадам. Такие лица, как ваше, не забываются. Вы меня не узнаете? Вы чертовски красивая женщина, и очень современная. Я умею читать будущее по лицу. Гарантирую — вам в жизни утруждать себя работой не придется. Об этом говорят мочки ушей и кончик носа! Они потрясающе хороши. Вообще-то почти все предсказатели — мошенники. Чтобы не ошибиться, нужно изучить не только ладони и ноги, но даже… то местечко! Женщина фыркнула, но, когда господин Йи взял ее руку — вроде как хотел посмотреть линии судьбы, — она изменилась в лице и оттолкнула его. Мой отец расхохотался. Я объелась мясом. Уиль спал, свернувшись клубочком в углу. Я вытянулась рядом с ним и уснула. Меня разбудил грохот. Стол с посудой и бутылками был опрокинут. Господин Йи исчез. Отец бил женщину по лицу, держа ее за волосы, и тихо цедил сквозь зубы: — Он догадался, кто ты такая. Все потому, что ты продолжаешь вертеть задницей перед мужиками! Губа у женщины была разбита, на щеках красовались синяки от побоев. Может, мне снился кошмар? Я закрыла глаза и съежилась. Затаила дыхание. Уиля била дрожь, он зажмурился, прижался ко мне и все время повторял срывающимся голосом: «Прицепить счетчик к заднице! Это смешно. Правда, смешно, да, сестрица?» Я испугалась, но в то же время чувствовала странное облегчение — так бывает, когда смотришь, как раздувается, раздувается, раздувается, а потом вдруг лопается воздушный шар. Мой отец впервые побил эту женщину, но сцена показалась мне знакомой, не раз виденной. Это назревало исподволь — в безостановочном смехе женщины, в раскинувшихся по руке отца золотистых волосах, в его кулаке и в лихорадочном, ошалевшем, недоверчивом взгляде, которым он смотрел на нее в ожидании, когда она закончит приводить себя в порядок, а мы уснем. Наш отец надолго остался дома. Никогда раньше он не проводил с нами столько времени. Ледяная зима подходила к концу и все никак не могла закончиться. В новом районе у нас не было друзей. Дети на улице не показывались. Женщина часто вздыхала. — Запереть меня в такой дыре… Я задыхаюсь, умираю от скуки. Отец часто ее куда-нибудь водил. Если они шли в кино, то возвращались поздно. Мы с Уилем почти все время проводили в видеотеке или игровом зале. Наш отец был щедрым человеком. Он заработал много денег. Мы перечитали все комиксы. Когда дома никого не было, мы шарили в ее сундуке, нюхали легкое воздушное белье, надевали туфли на высоких каблуках и вышагивали по комнате. Перед возвращением отца и женщины мы складывали все на место, и она ни о чем не догадывалась. — Это тюрьма. Даже телефона нет… Услышав эти слова, мой отец установил телефон. Уиль выбрал аппарат в виде авто мобильника. Когда тренькал звонок, зажигались фары. Нам редко кто звонил, а если уж такое случалось, мы отпихивали друг друга, чтобы ответить, но у отца руки были длиннее. Он снимал трубку после первого же звонка, говорил: «Здесь таких нет», — и тут же разъединялся. «Ошиблись номером», — говорил он нам. Когда мне становилось скучно, я шла навестить госпожу Ёнсук. Мужчина, которого мы в первый день встретили у ворот, был ее мужем. По вечерам он играл на кларнете в самом большом и шикарном кабаре города. Она называла мужа «музыкантом» или «артистом», а другие — «шутом». В углу комнаты я заметила поразивший мое воображение черный футляр. Когда я спросила, что там внутри, она ответила: кларнет, этот инструмент издает самые прекрасные звуки на свете. Я немножко удивилась, что она ответила так быстро и так легко выговорила это слово. Мне почему-то казалось, что в футляре лежит какой-то таинственный, не имеющий названия предмет. Кларнет? Я повторила это слово, которого никогда прежде не слышала, в горле как будто звякнула маленькая серебряная цепочка. Стена комнаты госпожи Ёнсук была увешана фотографиями. На свадебном снимке она была в фате, на другом, сделанном во время медового месяца, муж нес ее на спине, а она смеялась, как от щекотки, на третьем фотограф запечатлел ее в купальнике… Конечно, все это было до болезни. Домовладелица говорила: они счастливы, как голубки. До ухода на работу он все свободное время проводит с женой. Днем они спят бок о бок, он чистит ей уши, стрижет ногти, расчесывает волосы, кормит фруктами. Со мной муж госпожи Ёнсук тоже вел себя очень мило. Говорил, чтобы я почаще приходила посидеть с его прикованной к постели женой. Она боялась темноты. Поэтому перед работой он всегда включал лампу дневного света, даже если уходил из дома днем. Свет в комнате горел всю ночь. Госпожа Ёнсук была доктором «заоблачных» наук. Она называла облака небесными бродягами. Лежала целый день, слушала радио и смотрела на небо. Она все время лежала — как заколдованная принцесса. Нормальный человек не мог просто так упасть средь бела дня и обезножеть, если на него не навели порчу. Мать госпожи Ёнсук утверждала, что ее парализовало, потому что она много грешила в прошлой жизни. Как иначе объяснить, что ей вздумалось разложить перец на крыше, когда его можно было прекрасно высушить на залитом солнцем дворе? Она залезла на крышу по лестнице, а когда спускалась — упала. Много дней у нее был жар, потом лихорадка прошла, но встать она не смогла. — Вы не представляете, какой красивой была в молодости моя дочь. Он очень долго ее добивался, умолял выйти за него замуж. Даже после того, как мои сыновья отдубасили его, потому что считали никчемным шутом. Не знаю, как с ней могло такое приключиться, она ведь была уже не ребенок! Старуха повторяла свой рассказ всем и каждому, то и дело тяжело вздыхая. Потом неожиданно выходила из себя и начинала изрыгать проклятия, словно собеседник был виноват в несчастьях ее дочери. «Вот увидите, однажды утром — очень скоро — она встанет, так же неожиданно, как упала, и снова начнет ходить». В том, что она говорила, была доля правды. На свадебной фотографии госпожа Ёнсук выглядела настоящей принцессой: белое воздушное платье, венок на голове, красиво накрашенное лицо. Уиль наверняка вырезал бы его для своей коллекции. Но красота увяла. Госпожа Ёнсук раздулась, как воздушный шар, волосы на затылке поредели — она ведь все время лежала. Об исчезнувшей красоте и молодости дочери помнила только мать: когда она нежно, с печалью в голосе произносила ее имя — «Ёнсук», оно звучало, как в те далекие времена, когда никто и думать не думал о беде. В первый день учебного года отец отвел нас в школу рядом с домом. Меня определили в третий класс пятого года обучения, а Уиля — в первый, третьего года. Учительница сказала, что у меня очень красивые глаза. Для меня это было важно. Когда я смотрела на жену моего дяди по отцовской линии, она вечно повторяла: «Твои гляделки меня когда-нибудь прикончат». Наш отец уехал. Далеко, туда, где шла большая стройка. — Веди себя хорошо. Когда эта работа будет закончена, мы пойдем покупать тебе фату. Те же слова он сказал на прощание женщине, когда видел ее в последний раз. Каждое утро она пыталась узнать свое будущее, раскидывая карты хвату[5 - Хв́ату — очень популярная в Корее карточная игра. 48 листов колоды символизируют двенадцать месяцев года. Правила меняются в зависимости от числа играющих. Кроме того, на картах хвату гадают.]. Она закутывалась в длинный шарф, чтобы защититься от сквозняка, и раскладывала карты в круг, в два ряда или пирамидой, а потом начинала переворачивать, одну за другой. «Карты, образующие круг, подобны тюрьме, где заключена Чхун Хьянь[6 - Героиня одного из самых известных в Корее литературных произведений «История Чхун Хьянь». Первый вариант романа увидел свет в 1754 году. Чхун Хьянь — дочь бывшей кисэнь, куртизанки, украшающей своими артистическими талантами пиры и попойки, и Моньрёнь, сын губернатора Намвона, влюбляются друг в друга и становятся любовниками. Моньрёнь уезжает с родителями в столицу, и новый губернатор пытается добиться благосклонности девушки. Она отказывается, храня верность Моньрёню, ее бросают в тюрьму, но конец у истории счастливый — возлюбленные воссоединяются.], — объясняла она. — Если сумеешь открыть дверь этой «тюрьмы», значит, тебе суждена удача». — Какие карты нужно открыть? — Сосна означает известие, адамово дерево[7 - Другое название — павловния.] — деньги, дождь — это хлопоты, а сливовое дерево — любовь. Лучшее сочетание — слива и павловния. Любовь и деньги — чего еще можно желать в этой жизни? Она смешивала карты, снова и снова раскладывала их с разочарованием и тревогой на лице и успокаивалась, только вытянув «сливу» и «павловнию». Она без конца куда-то звонила. Иногда ее голос будил меня на рассвете. Решеток на окнах нет, но это тюрьма. Я хотела сбежать от волка — и попала в лапы к тигру. Этот потный вонючка со стройки посадил меня под замок. Он обещал, что вернется, осыплет нас золотом и женится на мне. Иногда этот медведь меня пугает. Знаешь, что он говорит? Что хотел бы привязать меня к себе разноцветным шнуром. Любовь? Да какая там любовь! Он даже паспорт у меня отнял. Заявляет, что не успокоится, пока я не рожу ему сына, боится, что сбегу. У него уже есть сын, но со здоровьем у мальчишки не все в порядке. Очень рано утром или совсем поздно вечером она вела бесконечные телефонные разговоры. Едва не плакала, рассказывая, как одинока, жаловалась, что больше не может все это выносить. — Однажды он меня все-таки убьет. Я должна была догадаться, что этот тип — псих, когда он отдал все, что заработал за три года на стройках, чтобы выкупить меня… Мы с Уилем терли спросонья глаза или застывали с ложкой в руке, слушая эти излияния. «Медведь», «потный вонючка со стройки» — все это она говорила о нашем отце. Он приезжал домой каждую субботу и оставался до понедельника. В его присутствии она никуда не звонила. И хохотала до упаду, когда он ее щекотал. Лицо у отца было загорелое, волосы выцвели. Он рассказывал, что из-за солнца и сильного ветра, прилетающего из внутренних земель — царства желтого песка, — трудно держать глаза открытыми. Наш отец строил церковь со стенами и высокой круглой крышей из стекла. Птицы то и дело разбивают об нее головы, потому что не замечают прозрачной преграды, просто пачками гибнут, так что строителям приходится шлепать по кровавому месиву. — А почему крыша стеклянная? Наверное, ночью там страшно? — спросил Уиль. Отец расхохотался. — Чтобы Богу было видно, усердно люди молятся с закрытыми глазами или просто дремлют и сколько денег они жертвуют. Когда отец был далеко от дома, он каждый вечер звонил нам, но мы с Уилем больше не дрались за право первым снять трубку. Иногда женщина возила нас в снэк-бар и угощала свиными отбивными в сухарях или рисовыми пирожками в наперченном соевом тесте. Она готовила нам omericos — омлет, начиненный рисом, луком и тертой морковью, а сверху всегда «рисовала» кетчупом цветок. Бывало, что она подолгу молча смотрела на нас, а потом произносила со вздохом: «Вам повезло не больше, чем мне». По утрам у нее был такой вид, как будто она не понимала, где находится и как сюда попала. Она начинала озираться и, заметив нас, казалась удивленной. Когда у нее было хорошее настроение, она объясняла мне, как нужно себя вести, чтобы нравиться мужчинам, как краситься и чем можно привлечь к себе внимание парня. — Однажды ты станешь девушкой. Мужчинам от женщин всегда нужно одно и то же. Желание у мужчин и женщин проявляется по-разному. Это плохо, в этом главная проблема. Женщины хотят любви, мужчины — секса. Можешь разодеться в пух и прах — мужчины видят не твои наряды, а тело под ними. Сама поймешь, когда вырастешь. Такие веши человек может понять только сам, учиться этому не нужно. Часто, оставаясь одна, я вспоминала ее слова и спускала брюки до колен или задирала майку до шеи. Я краснела, когда проходила мимо мужчин: мне казалось, что они раздевают меня глазами. На улице было так холодно, что брикеты замерзали. В печке они разбухали и начинали вонять. Слипшиеся брикеты женщине приходилось разбивать кочергой или ножом, она плевалась от раздражения и восклицала: «Какая гадость!» Стирая белье под краном во дворе, она жаловалась домовладелице: — Сами посудите: заботиться о чужих детях — в моем-то возрасте! Даже когда все хорошо, любовь быстро проходит, а у меня нет ни денег, ни дома. Он заморочил мне голову своими небылицами: послушать его, так он обладатель несметных сокровищ… Молодой бываешь раз в жизни. — Если работаешь на панели, о старости нужно думать заранее. Молодость и впрямь не вечна. — Ребятишки меня не любят. Особенно девчонка. Мы с ней как вода и масло. — Все лучше, чем вода и огонь. — Я боюсь детей не меньше, чем их отца. — Страх хуже ненависти. Это было странно. Наш отец побил женщину только раз, а мы вообще никогда ничем ее не пугали. Она была куда выше нас и гораздо сильнее. Мы были умненькие-благоразумненькие котятки, но жена нашего дяди по маминой линии постепенно сходила с ума, когда мы у нее жили, а жена дяди по отцовской линии утверждала, что мы уморим ее раньше времени. Дождливым весенним воскресеньем мы сажали подсолнухи. Муж госпожи Ёнсук где-то услышал, что семена подсолнуха могут вылечить болезнь его жены, вот и купил рассаду. Во дворе было полно народу — господин Йи, пара, работавшая на заводе, и даже вернувшийся в очередной раз неизвестно откуда господин Чхонь: услышав шум, он высунул нос из своей комнаты, принюхался, присмотрелся, а потом вышел и взял в руки лопату. Мы выкопали форситии — они росли у подножия стены и готовились расцвести, вырыли ямки в земле и посадили подсолнухи. Капельки дождя на золотистых волосах женщины выглядели как вуаль. Работа явно доставляла ей удовольствие: она сказала, что это напоминает ей детство, тот день, когда она пересаживала бальзамин, и пообещала, что посадит его в нашем дворе и покрасит мне ногти лепестками. Мы с Уилем развлекались, закапывая в землю собственные ноги. Стояли по стойке «смирно» под дождем, изображая деревья. Мягкая влажная земля забивалась между пальцами и щекотала кожу. Мне казалось, будто я пускаю корни. Взрослые тоже разулись, и весь цементный двор был заляпан грязью. Они закатали штаны и суетились под дождем, как будто перекапывали настоящий сад. Господин Йи измазал ноги грязью аж до самых бедер. Он сказал домовладелице: — Я очень давно не возился с землей, и теперь мне кажется, что я залпом выпил чашу кислорода. Послушайте, бабушка, а что, если нам устроить во дворе огород? Можно посадить капусту и перец… Когда я жил в деревне и обрабатывал землю, то всем удобрениям предпочитал компост. — Цемент испортил землю. Забудьте о перце, он тут не вырастет. Если удобрить почву и оставить под паром года на два, может, потом что и получится… — покачал головой господин Чхонь, просеяв горсть земли в ладонях. — Можете поверить мне на слово: господин Йи силен только в теории; настоящий крестьянин — это господин Чхонь. Он умеет обращаться с лопатой. Это видно по тому, как он втыкает ее в землю. Откуда вы родом? — веселым тоном спросила старуха домовладелица. — Отсюда, «от сохи». Вы угадали — я родился в деревне. Сейчас там, наверное, развозят удобрения по полям, готовят грядки под сеянцы. — Так почему же вы уехали? — У всех свои проблемы, — с горьким вздохом ответил господин Чхонь. Старуха расщедрилась на свинину и водку, а выпив, снова принялась хныкать: она, мол, ничего не стала бы просить у судьбы, если бы ее дочь встала на ноги, поев семечек подсолнечника, которые вызреют следующим летом. Тогда она сможет спокойно умереть. Женщина даже перестала накладывать по вечерам макияж, волосы у нее отросли и остались золотистыми только на концах. Теперь она красила только губы и часто мечтательно смотрела на небо. Листья росших во дворе подсолнухов были уже большими, когда она ушла. Накануне отец приезжал домой. Придя из школы, я увидела, что кто-то рассыпал лежавшие у внешней стены брикеты. Перед домом, на дорожке, ведущей к туалету, во дворе и в кухне — повсюду на брикетной трухе остались женские следы. Стоявшие в углу сундук и туфли на высоких каблуках исчезли. На туалетном столике не было баночек и коробочек с косметикой — остались только круги и квадратики на слое пыли. На полу стоял забытый пузырек лака для ногтей и чехол от карт. Может, она устала складывать брикеты в стопку? Или ей надоела вечно сыпавшаяся с них пыль? — Если человеку не повезло с родителями, ничто его не спасет. От судьбы не уйдешь, сколько ни пытайся. Я с первого взгляда поняла, что эта женщина не способна ни дом вести, ни детей воспитывать, — сказала домовладелица. Уиль оглядывал комнату. Открыл лак, понюхал. — Грязная воровка. В ответ на мои слова Уиль покачал головой. — Неправда, она ничего не стащила. Взяла только свои вещи. Он был прав, она ничего не украла. Даже оставила нам банкноты по тысяче и десять тысяч вон, а еще мелочь в ящике туалетного столика. В кухне, на буфете, лежали резиновые перчатки, принявшие форму ее рук, и фартук. Я бросила на них рассеянный взгляд. Мне почудилось, что они живые и шевелятся. К концу дня все наши соседи были в курсе. Каждый явился полюбопытствовать. Некоторые заглядывали в кастрюли, открывали кухонный буфет и ящики туалетного столика, принюхивались, словно там можно было спрятаться. Никому не пришло в голову, что она могла выйти прогуляться и скоро вернется. Я надела ее фартук и перчатки — они были мне сильно велики и доходили до самых локтей — и помыла рис. Домовладелица объяснила, что крупу нужно промывать, пока вода не станет прозрачной, потом переложить ее в чугунную кастрюльку, налить воды, уменьшить огонь, когда закипит, и еще раз убавить, когда рисинки на дне затрещат. — Ты настоящая маленькая мама. Дама из «заводской семьи» на минутку заглянула к нам и поцокала языком. Брикеты погасли, в комнате было холодно. Мы бросили на пол все одеяла, какие у нас были, поставили на эту уютную яркую подстилку низкий стол, ели и смотрели телевизор. Когда я решила вымыть посуду и снова надела перчатки, Уиль сказал: — Эй, кончай выступать! Кем ты себя вообразила? Я бросилась на него, вытянув вперед руки, он увернулся, стянул с меня одну перчатку, и мы начали драться. Досталось и стене, и туалетному столику. Двигались мы совершенно бесшумно. Главное — не шуметь, ни при каких обстоятельствах. Бесшумно смеяться. Бесшумно плакать. Мы знали: тишина — наша защитница. Зазвонил телефон. Мы застыли от изумления. Прошло несколько долгих мгновений. Наконец я сняла трубку и услышала голос отца: — Позови твою мать. — Ее нет. — Где она шляется в такой час? Отправилась за покупками? — Она пошла за лекарством, у нее болит живот. Я ответила, не раздумывая. Перед сном мы с Уилем порезвились на одеялах, как хитрые домовые. Я купила в скобяной лавке замок. Он был новый, блестящий и очень мне нравился. Господин Йи врезал его в дверь кухни. Теперь у нас была отдельная квартира, куда никто, кроме нас, попасть не мог. «Если у тебя есть ключ, значит, ты уже взрослый», — сказал мне господин из «заводского семейства». Наш отец звонил очень рано утром и совсем поздно вечером. — Она ходит выпивать? Или танцевать? Да куда провалилась эта тварь? — Не знаю. Дома ее нет. Нас пугал его напряженный прерывающийся голос. Отец, как всегда, вернулся в субботу. Узнав, что она ушла, он не впал в ярость, не начал орать. Обвел взглядом комнату, где не осталось и следа ее пребывания, и сказал: «Я верну эту женщину». Он изменился, выглядел сломленным — это пугало больше всего. Я поставила на стол рис, суп и поджаренную в печке соленую макрель. Отец увидел, как я мою посуду в ее фартуке и перчатках, и приказал глухим голосом: «Сними это». На рассвете я проснулась. Он даже не разложил своего одеяла — сидел у стены и курил. От дыма у меня запершило в горле. Она бежит со своим тяжелым сундуком, наш отец ее преследует. Расстояние между ними опасно сокращается, она снимает красную туфлю, бросает в него. Там, где стоит отец, вспыхивает огонь. Он с трудом стряхивает с себя пламя и снова кидается за ней. В тот момент, когда он уже готов схватить ее за золотистые волосы, она кидает голубую туфельку, и синяя речная вода преграждает ему путь. Утром отец все так же курил у стены. Глаза у него налились кровью. Он молчал. Наверное, мне все приснилось. Но я вспомнила, как она однажды сказала, что когда-нибудь умрет от страха, и у меня заколотилось сердце. «Он ее убьет», — шепнул Уиль с гримасой ужаса на лице. Над магазинчиком обосновались новые жильцы. Вывеска гласила: «Иерусалимская церковь». Украшенный электрическими лампочками крест на крыше пламенел на фоне темного неба. Эту церковь называли «первопроходческой», а еще «палаточной», хотя никакой палатки там не было. На рассвете в мой сон проникал звон колоколов. По средам и в воскресенье вечером из помещения доносились крики и рыдания. — Приказываю тебе именем Иисуса! Встань и иди! — Изыди, Сатана! Вопли молодого проповедника были слышны даже на улице. — Благодать снизошла на нашего проповедника после сорокадневного поста. Вам известно, что Иисус победил Сатану после того, как провел за молитвой в пустыне сорок дней. Испытайте судьбу, примите благословение из его рук. Положитесь на веру. Ваши душа и тело будут спасены. В Библии написано, что, если у вас есть вера — пусть и величиной с горчичное зернышко, — вы сумеете сдвинуть гору, — заявила последовательница новой церкви, явившаяся с визитом к домовладелице. Старуха насмешливо ухмыльнулась: — Говорите, ваш проповедник может исцелять людей? Он шаман? На западный манер? Если Он так любит Свой народ, зачем Ему калеки? Если бы молитва могла исцелять, откуда брались бы все эти безногие, хромые и слепые? Бросьте! Это не для меня! В моей семье всегда исповедовали буддизм, а когда ссорятся два божества, несчастий становится еще больше. Старая госпожа ждала лета, ждала, когда созреют черные семена подсолнухов. Я убралась в кухне. Утварь была новая, и мне казалось, что я, как в детстве, готовлю еду куклам. Потом навела порядок в комнате. Передвигая туалетный столик, я нашла чулок той женщины и вымела из угла золотистые волосы вперемешку с пылью. Прежде чем выбросить мусор в помойку, я некоторое время его рассматривала. Наш отец больше не приезжал. Я осталась с Уилем одна. У нас был телевизор, и мы могли смотреть его, сколько хотели, а еще у каждого из нас был свой ключ. Когда я запирала дверь, у меня всякий раз возникало чувство, что я тайно владею чем-то очень ценным и прекрасным, чего никто другой не может увидеть. Когда я меняла брикеты, дым вызывал у меня кашель, а когда резала что-нибудь на разделочной доске, говорила, подражая тону той женщины: «Мне все осточертело». Уиль наблюдал за мной, и вид у него был странный. Дама из «заводской семьи» говорила, что у нее при виде нас разрывается сердце. Она приносила нам то пакетики с раскрошившимся печеньем со своей фабрики, то приготовленную собственноручно еду, у которой был странноватый запах и вкус. Господин Йи говорил, мол, все дело в том, что блюда сготовила парочка, состоящая из двух женщин, называвших друг друга «дорогая» и «дорогой», из двух «лесбиянок». Даже свет, просачивавшийся из-под их двери, и голоса, доносившиеся из комнаты, куда никто не имел права входить, казались подозрительными и таинственными. Госпожа Ёснук говорила мне, что я храбрая девочка, и ответственная, но должна лучше заботиться о брате. Иногда мне казалось, что Уиль — мой собственный ребенок. Мне хотелось называть его «малыш», как говорила та женщина, когда гладила по волосам моего отца, лежа рядом с ним под розовым одеялом. Каждый вечер я заставляла Уиля учить таблицу умножения и диктовала ему диктанты. Я приказывала ему чистить зубы и мыть ноги и проверяла, чистая ли у него шея. Если он не выполнял задание, я наказывала его — била по рукам. Я была ему старшей сестрой, матерью и школьной учительницей, а значит, несла за него ответственность. Но время от времени, безо всякой на то причины, сердце у меня сжималось от тоски, например когда я смотрела на трехногий столик, на зеркало, в котором видела свое отражение в ночи, или на мерцающий в темноте экран телевизора. — Сестрица… — Уиль подергал меня за руку. — Ты слышишь? Ночной ветер разносит в клочья сны спящих. В доме постепенно просыпаются звуки, затихшие после того, как погасили свет. Щебечет птица господина Йи — когда его нет, она сидит в клетке под платком с открытыми глазами. По ту сторону стены слышатся рыдания и приглушенные шепоты. Уиль стоит, прижавшись ухом к стене. Он бормочет: «Стена плачет, сестрица. Послушай. Это правда, клянусь тебе». Нам нанесла визит Солнечная медведица. Когда я вернулась из школы с огромным плюшевым медвежонком, мне показалось, что все на меня смотрят. Я чувствовала смущение и гордость. В нашем классе было сорок пять учеников — сорок шесть с Солнечной медведицей. Она была белой плюшевой пандой с черными пятнами на мордочке и вокруг глаз. Каждое утро учительница делала перекличку сорока пяти учеников и проверяла присутствие сорок шестого: «Солнечная медведица!» Сначала это казалось нам странным и ребяческим, и мы смеялись, но потом перестали. Когда учительница вызывала: «Солнечная медведица!» — все хором отвечали: «Здесь!» Входя утром в класс, мы первым делом здоровались с Медведицей, которая провела ночь одна, сидя за партой в последнем ряду. В общем, можно было сказать, что в нашем классе сорок пять ребят или сорок шесть медведей. Наш класс — третий, пятого года обучения, был известен, как «класс Солнечной медведицы». Если мы слишком шумели, или приходили, не сделав домашние задания, или ссорились, учительница говорила: «Как же вам не стыдно перед Солнечной медведицей!» Каждую субботу после уроков ребята по очереди приглашали ее к себе в гости. Солнечная медведица гостила в доме два дня, а в понедельник утром учительница спрашивала, как прошел уик-энд. Гостья-медведица ела пиццу или гамбургер, ездила за город, ходила в кино. А иногда — в закрытый бассейн. Случалось, она всем мешала, потому что всю ночь бродила по дому. Если Солнечная медведица объедалась вкусностей, у нее болел живот и ее везли в больницу, чтобы сделать укол. Как-то один мальчишка сказал, что она всю ночь спала с ним в одной постели, и девчонки возмутились. А когда другой признался, что постирал ее в машине, класс охнул от ужаса. Когда пришла моя очередь приглашать домой Солнечную медведицу, мы с Уилем устроили генеральную уборку, протерли влажной тряпкой все углы. Мы сидели рядом с Медведицей и смотрели телевизор, а потом делали уроки. Ей было скучно в нашем доме, ведь у нас не было ни пианино, ни видеоприставки. Вечером, за ужином, она надулась, увидев на столе три пиалы супа с дешевой лапшой. — Не хочешь есть, потому что у других тебя кормили всякими вкусностями, да? Но у нас, знаешь ли, нет ни папы, ни мамы, мы бедные, и у нас нет денег на деликатесы. Мы с Уилем поели, не обращая внимания на гостью. Когда кто-то брезгует едой, лучше всего оставить его в покое, пусть поголодает. Ночью мы спали рядом с Солнечной медведицей, и она все время хныкала. Говорила, что хочет есть. — Будешь шуметь, я тебя прибью. Выставлю за дверь. Не выношу, когда шумят. У меня поднимается давление. Я стукнула ее кулаком по башке, чтобы научить плакать молча. И показать, как нужно себя вести, если хочешь жить у других. Утром Уиль заглянул под одеяло и скорчил рожу. — Медвежонок описался. Воняет. Ужасно противно. — Придется постирать чехол. Черт, как мне все надоело. Я схожу с ума. Со своими-то детьми не знаешь, как управиться. Ну почему, скажите на милость, мне приходится мучиться с чужой малышкой? Я с размаху долбанула Солнечную медведицу по голове. А она не побоялась посмотреть на меня, как невинное дитя. — Чего это ты так пялишься? Уморить меня решила? — закричала я, бросив на нее косой взгляд. Идея вспороть живот Солнечной медведице пришла в голову Уилю. Я вооружилась ножницами. Внутри не оказалось ни сердца, ни легких, ни желудка, ни кишок — только почерневшая вата да грязные вонючие кусочки губки и тряпок. Мы с Уилем все рассмотрели и обнюхали. — А хвалилась, что плаваешь и ешь гамбургеры! Мы расхохотались и запихали всю дрянь назад, добавив маленькие карандашики и упавшие на стол лапшинки. Другие дети, вернее будет сказать — другие болваны, — никогда не узнают, что находится в животе у Солнечной медведицы. Я его зашила. Медведице было страшно, и она тихонько вскрикивала: «Ай, ай!» На следующий день, в классе, один мальчик воскликнул: — Кто-то вспорол живот нашей Солнечной медведице… Разодрал его надвое! Ребята толкались и кричали, всем хотелось посмотреть. Учительница спросила: — Что случилось? Что произошло с твоей гостьей? — Я возила ее в больницу, потому что у нее разболелся живот. Ей вырезали аппендицит. — Ты плохо заботилась о Солнечной медведице, а она друг нашего класса. Почему? Мы должны любить ее, заботиться о ней. Я хочу, чтобы вы научились уважать и любить друг друга с ее помощью. Я смотрела на стол, как будто собиралась прожечь его взглядом. Умирала от желания расхохотаться над всей этой дурацкой суетой вокруг тряпичной куклы, но сдерживалась. Когда я получаю выговор или наказание, выбираю какой-нибудь предмет и смотрю на него, не отрываясь. Потом воображаю себя мухой, летающей над столом, стулом или вазой, которую я пытаюсь «прожечь» взглядом. Мухи не краснеют и не боятся наказания. Я — стол. Я — стул. Я — дерево, которое вижу в окно. Я — ничто. Картошка, которую она оставила валяться в углу, проросла. Высохла, скукожилась, но проросла и украсилась лиловыми стеблями и листьями. Стебли, толстые и гладкие, сплелись в смертельном объятии. Эти картофелины нагнали на меня страху, они были как живые и извивались, как черви. Она купила картошку, чтобы пожарить ее на сковородке, а об оставшейся просто забыла. Я подумала о ее золотистых волосах. А лица вспомнить не могла. Как и тех лиц, которые мы с Уилем вырезали, а потом хоронили или выбрасывали. Мы долго молча смотрели на картошку. — Она была там, тогда. — Ну да, — сухо ответила я. Уиль всегда говорил «тогда…». Он не умел употреблять слова «вчера», «позавчера», «сегодня» и «завтра». Только «сейчас» или «тогда». И я машинально повторяла следом за ним «сейчас…», «тогда», «ну вот». Видела, как растут подсолнухи, и говорила «ну вот», смотрела на грязные розовые одеяла и наволочки, на пыльный туалетный столик или старые грязные кроссовки, валяющиеся на полу в кухне, и произносила «ну вот», слышала пронзительный нервный смех молодой женщины — и бормотала «ну вот», просыпалась на рассвете, пугалась синюшного лица Уиля в бледном свете утра и думала про себя — «ну вот». Комната, в которой мы живем, квадратная, а стол — низкий и круглый. Солнечный луч теплый, лед — холодный. Я — большая, Уиль — маленький. Все вещи, существующие в этом мире, твердые или мягкие, белые или черные, или красные, или желтые… День — светлый, ночь — темная. Но есть вещи, которые остаются непонятными. Как описать время между закатом солнца и ночью, которое люди называют сумерками? Что накатывает огромной волной на землю и небо, рождая в душе такую тревогу, что становится трудно дышать? В чем разница между «сейчас» и «тогда» и что заключено между ними? Если ей приходилось чистить проросшие картофелины, она всегда говорила, что глазки — это картофельные глаза и в них полно яду. Разве у картошки есть глаза? Что разглядывают картофелины своими ядовитыми гл́азками? Если розовы цветочки, будет розовой картошка. Хочешь — верь, хочешь — нет, точно этот будет цвет. Если белые цветки, будут белые плоды. Хочешь — верь, хочешь — нет, точно этот будет цвет[8 - Квон Тэюнь. «Картофельные цветы», стихотворение для детей.]. Уиль промурлыкал считалку, которую распевают, прыгая через скакалку. «Заткнись», — крикнула я и сильно стукнула его по голове. — Мы все время превращаемся во что-то другое. Ты — это я, только я прежняя. А может, я, превращающаяся в меня теперешнюю? Вот почему мне бывает так страшно, когда я смотрю на вас. Так сказала мне женщина за чисткой проросших картофелин. — Как только я его увидела, сразу поняла: он будет моим мужем. Я плакала, слушая, как он играет на кларнете. Мне казалось, что музыка уносит нас далеко-далеко, — в волшебное место, где мы когда-то бывали, а потом о нем позабыли. Это означает, что в прошлой жизни мы тоже были супругами. — А что такое «прошлая жизнь»? — Она была до нашего рождения. Это прекрасная и грустная история о том месте, где мы жили, прежде чем явиться в наш мир. Сегодня мы с тобой сидим напротив друг друга, потому что в прошлой жизни между нами существовала связь. Именно от госпожи Ёнсук я узнала, что ничто в этом мире не исчезает бесследно. — Все, что оставило свой след в этом мире — как давно погасшие звезды, чей свет мы все еще видим, — однажды, пусть даже много времени спустя, снова материализуется перед тем, кто не утратил надежды. Камни, которые стесываются и становятся гладкими и круглыми, едва заметный след червяка на опавшем листке, осыпающийся с деревьев цвет… Именно это называют любовью, именно это одиночество заставляет нас жить, ветер — прикасаться к деревьям, а песни — трогать сердца, — говорила она. — Ночью земля потеет, а на рассвете влага превращается в туман, облака и дождь, они возвращаются в почву чистой водой и питают корни растений, потом становятся рекой, а потом морем; в один прекрасный день речная и морская вода смешиваются с ароматом листвы, а радость, вздохи и слезы превращаются в облака, — продолжала она. Я считала, что ей надо перестать все время слушать радио, но после нашего разговора в солнечные дни мне стало иногда казаться, что я ощущаю легкую дрожь, исходящую от солнечного лучика: смех, вздох, плач, шепот. Но если все, что появилось на свет, никуда не исчезает, что тогда происходит с мертвецами? Старики снова становятся детьми и начинают жить заново? Старая госпожа заявила, что все это глупости и пустые разговоры, что они так же важны — ха! — как шум, который производит призрак, перебирая рис, а все, что умирает, становится удобрением. Она с отсутствующим видом взглянула на небо и сказала: «Жизнь подобна облаку». Облака все плыли и плыли по небу, как путешественники, отправившиеся в дальний путь. Мне чудилось, что мое сердце летит вслед за ними. Я висела вниз головой на перекладине и разглядывала небо, когда чья-то тень спросила: «Ты — Уми?» У меня едва сердце не выскочило из груди. Я смотрела на белые туфли на высоких каблуках, толстые икры, широкие брюки до колен, пеструю майку в цветах, потное лицо с потекшим макияжем и красный зонтик. Сердце забилось ровнее, потому что лицо показалось мне незнакомым. Я вспомнила, что в конце первого утреннего урока увидела в окне плывущий по разогретому солнцем двору красный зонтик. Неужели я ошиблась? В моем сердце живет чей-то образ — я не знаю, мужчина это или женщина. Он или она идет ко мне, открывает дверь. Дверь дома, где живем мы с Уилем, или дверь школы, а иногда дверь комнаты, которую вроде бы распахнул ветер. Лица я не вижу, его скрывает то ли дым, то ли туман. Но всякий раз, когда я протягиваю руку и хочу заговорить, человек исчезает, хотя мне кажется, что я знаю, кто это. От него я никогда не услышу: «Ты — Пак Уми из третьего класса пятого года обучения?» — Ты — Пак Уми из третьего класса пятого года обучения? Один из твоих одноклассников показал мне тебя. Я ждала в приемной. Она поискала взглядом мальчика, который показал ей меня, но тот успел убежать. Во дворе стоял ужасный шум — женщина появилась во время большой перемены. Я ли Пак Уми из третьего класса? Могла бы придумать что-нибудь пооригинальнее. Мне стало неинтересно, и я принялась раскачиваться. Когда я висела вниз головой и раскачивалась, то чувствовала движение земли: она слегка отклонялась от своей оси и вращалась — медленно, как огромный волчок. — Ты висишь, как летучая мышь. — Как ленивец. В зоологическом атласе я видела фотографии ленивцев — они живут на деревьях, висят вниз головой и смотрят в небо. По небу медленно плыли облака. — Я здесь из-за тебя. Осторожно, ты подметаешь волосами землю. Испачкаешься. — Кто вы? Зачем вам со мной встречаться? — Чтобы стать твоим другом. Я обещала твоей учительнице, что мы обязательно сегодня увидимся. Дети играли во дворе в мяч. Облака все время меняли очертания. Должно быть, наверху дул сильный ветер. — Я зашла в твой класс, но тебя там не оказалось. Я повсюду тебя искала. — Я не остаюсь в классе во время перемены. Носком белой туфли она что-то чертила на земле. — Давай спускайся. — Меня ноги не пускают, — ответила я и подумала, что ответила здорово остроумно. — Это еще почему? — Потому что они не хотят спускаться. — Какая ты выдумщица! Спускайся. У меня вытечет мозг, если буду и дальше так на тебя смотреть. Солнце светило ей в лицо, она приставила ладонь козырьком ко лбу и нахмурила брови. Подмышка под коротким рукавом майки была мокрой от пота и волосатой. — Сегодня в нашем классе трое ребят умерли. — Что ты такое… Она выпучила глаза. — Они нарушили границу посреди парты. — О боже, а я уж было подумала… Меня чуть удар не хватил. Ты говоришь странные вещи. Ты спросила, кто я, правильно? Я пришла, чтобы стать твоим другом. Знаешь, кто такая матушка-наставница? — Я — ребенок, а вы — взрослая, разве мы можем подружиться? Она рассмеялась: — Взрослый человек — это ребенок, который вырос. Никто не рождается взрослым. Я собрала всю силу в ногах и выпрямилась, потом изогнулась и ухватилась за перекладину. Она собралась мне помочь, но не успела — одним ловким движением я спрыгнула на землю. Мы сели на скамейку в тени под деревом. — Я слышала, вы живете вдвоем с братом? — Мой отец строит большую церковь из стекла, но он скоро вернется. — Да-да, конечно. Твоя учительница сказала, что ты очень взрослая и очень милая девочка. Но ей кажется, что нужен кто-нибудь, с кем ты могла бы разговаривать и все обсуждать. Думаю, она права. Вот поэтому… — Мы с моим братом Уилем все друг другу говорим. А еще я очень дружу с госпожой Ёнсук, и дама из «заводской семьи» хорошо к нам относится. — Я говорю о другом… Социальный работник — это, как бы тебе объяснить… Вы еще слишком малы и не можете жить одни, нужно, чтобы кто-то вами занимался и помог вырасти хорошими, порядочными людьми… Матушка-наставница… — Хотите сказать, она что-то вроде мамы? — Нет, социальный работник… В общем я хочу сказать… Она сильно потела, но явно не из-за жары. Каждый раз, когда она поднимала руку, чтобы вытереть жирный пот, стекавший за ушами, по затылку и лицу, размазывая пудру, зрелище ее черных подмышек завораживало меня. Матушка-наставница, она же социальный работник, дала мне красивую тетрадь. — Это тетрадь для общения. Записывай в нее все, что чувствуешь в своем сердце, и то, чем был заполнен твой день. Пусть она напоминает дневник, или сочинение, или письмо. Когда ты испишешь последнюю страницу, мы станем настоящими подругами. — Но мне нечего записывать. Со мной каждый день происходит одно и то же. На черно-белой фотографии на обложке тетради была изображена женщина в широкой юбке и коротком пальто. Она шла по странно пустынной улице, мимо высоких обветшавших домов. Часы на башне показывают четверть двенадцатого. Я смотрю на профиль женщины. Где это происходит? Куда она идет? У женщины на снимке круглые глаза и складчатые веки[9 - Складчатые веки — один из критериев красоты в современной Корее.], как у матушки-наставницы и у меня. Уиль снова вывихнул лодыжку. Он сказал, что упал на уроке физкультуры, но, скорей всего, опять спрыгнул с перил либо с лестницы. Медсестра намазала ему ногу мерку-рохромом и наклеила пластырь, но толку от этого было мало. Требовалась помощь доктора Чханя. Увидев опухшую ногу Уиля, домовладелица покачала головой: — Тебе его для красоты прилепили? Бесполезно. Поможет только иглоукалывание. И я повела прихрамывающего Уиля к доктору Чханю. В третий раз. Уиль вечно отовсюду прыгал. Он твердо верил, что если будет тренироваться, то научится летать. Совсем маленьким он упал с третьего этажа, но даже не поцарапался. Наша тетка по маминой линии, а потом и другая — по отцовской говорили, глядя на Уиля: «A-a, это тот самый, что упал с третьего этажа и не разбился?» Все считали, что ему просто повезло и он зацепился за ветку дерева, но мой брат верил, что сумел полететь. «Я тогда летал. Ты видела, ведь правда, сестрица?» Мне то казалось, что я видела Уиля висящим на ветке на манер тряпичной куклы, то чудилось, что он и вправду летел, раскинув руки. У меня в голове тоже все путалось. Нам нужно было перейти ручей и железнодорожные пути. Дом доктора Чханя стоял в конце улицы, таблички на нем не было, но все знали, что здесь живет слепой целитель, хороший и недорогой. Доктор Чхань брал с клиентов по-божески, потому что не имел лицензии. И он был очень милым. Старая домовладелица называла Чханя аптекарем. «В глаза его нужно называть не целителем, а доктором», — предупредила она, когда Уиль впервые поранил ногу. О докторе ходило много слухов. Если такой хороший иглоукалыватель слеп, значит, он немного колдун. У него наверняка есть глаза на пальцах. Поговаривали, что он выбрал себе жену из тридцати претенденток. «Похоже, он может узнать, красива женщина или уродлива, просто прикоснувшись к ней». Ворота дома доктора никогда не закрывались. Приходя с Уилем на прием, я с трудом укрощала свое любопытство. В каждом движении, в каждом жесте слепого было нечто особенное. У него глаза были закрыты, а я таращилась на все вокруг. Даже днем, из-за темноты, в доме царила ночная атмосфера. Мрак не рассеивался, даже если горел свет. У ворот сидела на цепи собака. Она была размером с теленка, со светло-желтой шерстью и висячими ушами. Когда мы вошли, собака зарычала, но почти сразу потеряла к нам интерес и вернулась в свою будку. Уиль сказал, что она нас узнала, но я думаю, собака просто решила, будто мы пациенты с деньгами. Она не огрызнулась, даже когда Уиль захотел ее погладить и сунул руку в будку. Казалось, псина любуется небом, положив голову на передние лапы. Ее глаза с прозрачными зрачками горели желтым огнем. Говорят, собаки могут видеть призраков. Если пес прячется, поджимает хвост и скулит, значит, заметил привидение, они ведь так и кишат вокруг нас, только люди их не видят. Так говорила наша тетя по отцовской линии. Когда мы жили в ее доме, там была старая собака, которая все время ужасно скулила, издавая странные звуки, вроде «йу», «йу». Тетя считала, что она может накликать беду и приманить рыщущих у дома призраков, кончилось тем, что собаку продали. Торговец запер ее в клетку и увез на своем велосипеде. В конуру тетиной собаки мог пролезть только Уиль: иногда он забирался туда поспать, а вылезал весь в собачьей шерсти и провонявший псиной. Уилю часто снились собачьи сны — грустные и страшные, его била дрожь, он стонал. В маленькой прихожей, служившей доктору Чханю приемным покоем, стояли две простые кровати, коробка с иголками, пропитанные спиртом тампоны, металлические стеллажи с книгами и письменный стол. На одной из кроватей лежал на животе голый по пояс человек. Уиль вздрогнул, увидев торчавшие из его поясницы и позвоночника толстые иглы. Уиль боялся иголок. Я надавила ему на плечи и заставила сесть. Мужчина постанывал. Уиль вытянулся на другой койке, ему было неловко выставлять напоказ грязную ногу. Доктор Чхань даже не стал ощупывать его красную распухшую лодыжку, он сразу протер ее спиртом и поставил иголки. Я тут же выбросила в мусор почерневший тампон. Вид у Уиля был насмерть перепуганный, он отвернулся, стыдясь своей ноги. Теперь раздувшаяся лодыжка напоминала ежа с серебристыми иголками. Уиль поморщился. Ему наверняка было больно. Но он не издавал ни звука. Мы с Уилем никогда не жаловались. Умели проглатывать собственные жалобы, как горькое лекарство. Я таращилась на пальцы доктора, пытаясь разглядеть на них «глаза». Уиль тоже приподнялся и уставился на его руки. — Держу пари, ты — маленький мошенник, тот еще хулиган. Наверняка поранился, когда безобразничал. Голый по пояс мужчина обращался к Уилю, но тот не отвечал. — Сколько тебе лет? — Моему брату девять, а мне одиннадцать. — Девять? Кроме шуток? Я думал, он ходит в детский сад! Ему нужно побольше есть! Он обратился к доктору: — Когда я был в Америке, съездил посмотреть Большой Каньон. Очень впечатляет, скажу я вам. В нашей маленькой стране нет ничего подобного. А деревья там какие… Лучшее в Америке — это женщины, невероятные красотки, и деревья, и такие просторы… Он, должно быть, забыл, что человек, который его лечит, слеп и ничего не может «вообразить». Время от времени доктор произносил «да» или «конечно», чтобы поддержать разговор. — Даже вы могли бы сделать там деньги. Похоже, «белые» стали интересоваться акупунктурой и китайской медициной с тех пор, как Никсон побывал в Китае. Врач вынул иголки из спины пациента, и тот потянулся, продемонстрировав мохнатые подмышки. Он оделся, достал из бумажника банкноту в тысячу вон и протянул доктору. — Дайте мне сдачу. Мы с Уилем перевели взгляд с лица этого типа на деньги в руке доктора, который молча ощупал банковский билет. — Ах я болван! Решил, что это десять тысяч. Врач вернул смущенному пациенту деньги и тут же получил взамен другую купюру. Мужчина бросил на нас косой взгляд и нахмурился, заметив, что мы не сводим с него глаз. Доктор открыл ящик и отсчитал сдачу. «Он гений!» Потрясенный Уиль пожирал его глазами, явно мечтая узнать, а что там внутри у этого волшебника. Я тоже была ошарашена. Все это напоминало то ли номер иллюзиониста, то ли сцену из спектакля. — Я ошибся… Человек должен уходить в мир иной, не дожидаясь старости. Всему виной темнота. Вам бы следовало добавить светильников. Я время от времени совершаю такие вот промахи. Однажды взял такси и вместо трех тысяч вон дал тридцать. Ха, ха, ха! Загрязнение окружающей среды пожирает наш мозг. И он направился к двери, делая вид, что находит ситуацию очень комичной. Иголки нужно было держать долго, сидя неподвижно в ожидании, пока они откроют закупоренные точки и кровь начнет нормально циркулировать. Доктор Чхань протянул нам коробку конфет и сел у окна лицом к улице. На что он мог смотреть? Я положила одну конфету в рот, а потом бесшумно захватила целую горсть и спрятала в карман. Доктор ведь слепой, значит, ничего не заметит. Уиль ущипнул меня за руку. В конце сеанса я сказала: — Мы вам заплатим, когда вернется отец. А пока записывайте все на наш счет. Брата зовут Пак Уиль. Наш папа — инженер. Он сейчас строит церковь из стекла. Зарабатывает много денег. Я всем так говорю. Нам отпускают в кредит в бакалейной лавке на углу, у торговца рисом и в магазинчике самообслуживания. — Приходите завтра, дети, — сказал доктор Чхань, провожая нас к выходу. Его жена — он выбрал ее из тридцати претенденток — открыла дверь комнаты и посмотрела нам вслед. — Куда ты собрался в такой час? Уже поздно. — Пойду прогуляюсь. Подышу воздухом. Собака узнала шаги доктора и вылезла из будки. Он отвязал поводок от столба и дошел до ворот. Собака встряхнулась, чтобы окончательно проснуться, потянулась и шустро побежала впереди хозяина. — Этот тип — сволочь. Хотел облапошить доктора, а потом почувствовал себя таким дураком, что не знал, куда деваться. Настоящий ворюга, да еще и урод. Я молчала, и Уиль продолжил: — Глупо все вышло. Нога была жутко грязная! Он ничего не видел, но наверняка почувствовал. Мне ужасно жалко, я думал, он не поймет, потому что слепой. А ты стащила у него конфеты! — Не будь дураком. Конфеты — вовсе не подарок. Все включено в стоимость сеанса. У доктора не будет клиентов, если он станет вести себя нелюбезно. У него даже лицензии нет. Рис и конфеты он покупает на деньги, которые мы ему платим. Он живет за наш счет. — Но мы же не заплатили! Ни сегодня, ни в прошлый, ни в позапрошлый раз. — Если папа вернется — заплатим, — не раздумывая, пообещала я. На обратном пути мы шли мимо заброшенного склада, стоявшего перед железнодорожными путями. Здание так обветшало, что в нем даже дверей не было. Изнутри доносились гитарные аккорды и пение. Здесь жили сбежавшие из дома ребята и девчонки постарше нас, я часто видела их в игровом зале и видеопрокате. Хозяин проката называл их «юнцами со склада». По ту сторону железнодорожных путей, на обширном пустыре, стоял огромный жилой дом. Здесь жила инспекторша социальной службы, которая нас навещала. Уиль — он на меня дулся и плелся позади — неожиданно остановился и с удивленным видом указал на что-то пальцем. Я взглянула, и у меня чуть глаза не вылезли от изумления. На головокружительной высоте, приклеившись к окну, как паук, висел человек. На самом-то деле он, конечно, не висел, а сидел на дощечке, подвешенной на веревках к крыше, и мыл стекла. — Одиннадцатый этаж, — прошептал Уиль. Он стоял, запрокинув голову, и завороженно наблюдал за смельчаком. Закатное солнце позолотило оконные переплеты. Время от времени мужчина приближал лицо к стеклу, как будто хотел заглянуть внутрь. Натянутые веревки медленно тащили его вверх. Оборвись эти импровизированные качели, он камнем полетел бы в пустоту. От этой мысли у меня мороз по коже пробежал. Мойщик переместился в зону золотого света, и горевшее пожаром на стекле солнце поглотило его. — Он в огне, — пробормотал Уиль, который так и стоял с разинутым ртом. Казалось, мужчина вот-вот расплавится. Исчезнет, не оставив следа. Но вот он вынырнул из пламени и исчез на крыше, окруженный золотым сиянием. Алые сполохи на стекле побледнели и растаяли, окна теперь напоминали пустые темные глазницы. — А вот Супермену веревки не нужны. И Спайдермену тоже, — разочарованно произнес Уиль. — Но у тебя нет плаща. А Супермен без него не летает, — съязвила я. Мы пошли дальше. Уиль, по-прежнему прихрамывая, изображал Супермена — вздергивал плечи, тянул руки к небу. Время от времени он подпрыгивал, словно пытаясь взлететь, строил страшные рожи и вопил «Кий-яяя!». — Ты похож на кангси[10 - Кангси — китайский демон. Этот бледнолицый, передвигающийся прыжками персонаж, известен в Корее благодаря гонконгским фильмам, снятым в 80-х годах.]. Я тебя боюсь. Уиль покачал головой — она была слишком велика для его тонкой шейки. Конечно, я его не боялась. Как ведьма из сказки братьев Гримм «Ганзель и Гретель», я каждый день ощупывала его пальцы, руки и ноги и находила все более худым. Грудь у него была костлявой и впалой, как трухлявое дерево. Может, он нарочно пытался стать легче, чтобы наконец взлететь? Как птичка, у которой в тельце нет ничего, кроме хрупких косточек. Если Уиль продолжит доводить себя до состояния бамбуковой флейты, однажды он точно взлетит. Уиль прыгал всегда и повсюду. Он не слушал, когда я повторяла, что Супермен и Тото — не настоящие, что их придумали киношники. Мне тоже очень нравился Супермен. Я обожала смотреть фильмы о приключениях героя со сверхъестественными способностями, потому что если он не летает по небу и не ставит вверх дном Землю, чтобы спасти свою невесту, то превращается в обычного неловкого человека, над которым другие даже посмеиваются. Я иногда думала: а вдруг у меня тоже есть волшебная сила и по ночам, сама того не ведая, я летаю и сражаюсь со злом, чтобы защитить хороших людей? Но в глубине души я знала, что все это сказки. Этот мальчишка вечно мечтал о полетах. Во сне он откидывал одеяло и ворочался, разбрасывая в стороны руки и ноги. Мне тоже порой снилось, что я летаю высоко над землей. Это было здорово, но, когда я уставала и мне хотелось остановиться, спуститься на землю не удавалось. Я говорила себе: «Ой, боюсь! Я ведь не птица», — и падала камнем вниз, и просыпалась. Я обливалась потом и не могла подняться, чувствуя такую усталость, как будто и впрямь всю ночь летала. А что делают птицы, когда устают, пролетев над морем сотни и тысячи километров? Я пообещала Уилю, что однажды отведу его покататься на лифте, в котором можно добраться до самого верха безо всякой там дощечки на веревках. Я в таком никогда не ездила, но знала, что в доме матушки-наставницы лифт мчится стрелой с первого на пятнадцатый этаж. За железнодорожными путями, вдоль дороги, которая вела в зону отдыха, протекал грязный ручей. Обычно дорога бывала пустынной, но внезапно мимо нас с оглушительным грохотом пролетели молодые байкеры. Игравший в Супермена Уиль перепугался и отпрыгнул в сторону. Волосы девушек, сидевших за спинами мотоциклистов, красиво развевались по ветру, они напоминали стремительных длинногривых марафонцев. Глядя на тщедушное, с большой головой, тельце Уиля, я спрашивала себя, станет ли он когда-нибудь таким, как эти ребята. В траве на берегу ручья лежала мертвая птица. Я подобрала ее. Оперение было мягким, а тельце — легким, как пух. Мне почудилось, что я держу в ладонях пригоршню ветра. Сухие лапки напоминали проволоку, в пыльных, перепачканных землей перьях копошились напоминавшие семена одуванчика муравьи. — Похожа на птичку господина Йи. — Не выдумывай. Уиль разглядывал мертвую птичку, сосредоточенно морща лоб. Я оттолкнула брата, бросила трупик на землю и перевернула его палкой, но не обнаружила никакой раны. Наверное, солнце пронзило серебряной иглой крошечное тельце. К горлу подступила дурнота. Показалось, что в животе у меня копошатся сотни мерзких тварей. Рот наполнился слюной, и я сплюнула. Уиль предложил взять птицу домой, но я забросила ее в кусты подальше от дороги. — Жить — это все равно что играть в кукольный обед. Сначала все всё выкладывают на землю и веселятся до заката, а потом каждый возвращается к себе, бросив игрушки. В жизни все происходит точно так же. Хозяйка, то и дело тяжело вздыхая, разговаривала с сидевшей рядом с ней на мару[11 - В традиционном корейском доме мару — пространство, могущее иметь любую форму, при том что пол его обязательно сделан из дерева и открывается оно наружу. Это может быть маленькая галерея, помост, идущий вдоль фасада, открытая на улицу комната или просто комната, отгороженная раздвижной дверью.] женщиной. Это была дама из церкви. Она уже приходила в дом и уговаривала старуху привести госпожу Ёнсук в храм. — Разве не замечательно будет, если она откроет душу Иисусу и спасется и поправится? — Я уже все перепробовала. Мне это стоило немалых денег. Ничего нельзя поделать. Придется признать, что она расплачивается за грехи, совершенные в прошлой жизни. Такова ее карма. Дверь в комнату госпожи Ёнсук была закрыта, и старая хозяйка остановила меня, помахав рукой. Взгляд у нее был недобрый. — Сколько раз можно повторять? Иди к себе. Из комнаты доносились приглушенные голоса господина Кима и госпожи Ёнсук. Мне показалось, что кто-то пытается сдержать рыдания. Дверь открылась, и господин Ким вышел, держа в руке свой черный футляр. Он направился к воротам. У него было странно застывшее лицо. — Ты идешь в бюро? Он не ответил на вопрос старухи. Она никогда не говорила кабаре — всегда только бюро. — Так когда же возвращается твой отец? — сухо спросила она, пока я переминалась у дверей комнаты госпожи Ёнсук. Все дело было в плате за жилье. Мы уже месяц не давали ей денег. — Он строит очень большой дом. — Видимо, дворец! Отец звонил нам всего один раз. «У вас есть какие-нибудь новости?» — спросил он хриплым, надтреснутым, доносившимся откуда-то издалека голосом. Должно быть, и вправду был очень далеко. Жара усиливалась, и господин Йи подвесил клетку под крышу. Птица, день и ночь сидевшая под черной накидкой в полутемной комнате, распевала во все горло, обезумев от солнца. Она как будто хотела нам что-то сказать. Господин Йи часто отсутствовал день или два и, когда возвращался, практически не выходил из дома, разве что в общественную баню. Он отдыхал, спал и играл со своей птицей. Коротышке Уилю пришлось положить еще несколько кирпичей под окно, чтобы подглядывать за господином Йи. Иногда мне казалось, что он вот-вот взлетит. По воскресеньям «заводское семейство» бурно функционировало. Весь день они стирали, убирались и готовили, а вечером шли в кино. Дама, любившая готовить, иногда пекла блины, которыми потом угощала окружающих. Они с мужем всегда были очень милы со мной. Если выдавалось свободное время, заходили, чтобы забрать в стирку наше белье, и говорили, что в случае нужды я всегда могу обратиться к ним за помощью. Муж был полон сочувствия, вечно шептал слова участия, просто из кожи вон лез. Утверждал, что трудное детство закаляет характер, об этом, мол, написано во всех биографиях, он и сам очень рано потерял родителей. Я прекрасно знала, почему этот человек так старается. Жена отца уехала, а сам он все не возвращался и не возвращался. Возможно, этот тип думал, что отец нас бросил и никогда не вернется. — Ну же, Уми, скажи честно: это мужчина или женщина? — спросил господин Йи, наклонив голову и глядя в спину парочке, под ручку направлявшейся в кино. Он то и дело задавал мне этот вопрос. И я каждый раз отвечала: «Конечно, мужчина!», хотя и сама ужасно хотела знать, так ли это на самом деле. Когда глава семейства убеждал меня, что сильным становишься только через преодоление трудностей, я не могла не пялиться на его гладкий подбородок и странно выпуклую грудь. Даже его голос, низкий и глубокий, звучал фальшиво, как будто он его долго вырабатывал. Я взглянула на вывешенное на веревке белье: все чинно-благородно — мужское пополам с женским. — Ты поймешь, когда вырастешь. У людей чего только не бывает. У него короткие волосы, он носит мужскую одежду, но таких называют трансвеститами. Взгляни на пышный зад и округлую грудь. Когда мужчина и женщина живут вместе, у них рождаются дети, таков закон инь и янь. У этих все по-другому. Откуда взяться плоду, если не было семечка! Старуха все знает, но молчит, потому что сдает им комнату втридорога. И может повышать цену, не стесняясь, эти двое возражать не станут. Ведьме известно их слабое место. — Хотите сказать, две женщины живут как парочка? Разве так бывает? — Это их секрет. Внезапно господин Йи понизил голос и приблизил губы к моему уху. Я фыркнула и поежилась — теплое дыхание щекотало мне кожу. — Его можно назвать мужчиной, только родился он без «этой штуки». Создатель ошибся. То есть… Знаешь, Уми, у меня появилась отличная мысль. Ты должна написать свою историю девочки — главы семейства для какой-нибудь газеты. Если рассказ выйдет печальным и выжмет слезы и сопли из читателей, люди, которые любят, чтобы о них говорили, станут драться за право помочь тебе, вас с Уилем возьмут в хорошую семью, и все изменится. Будешь жить, как принцесса, просыпаться каждое утро в удобной кровати, сможешь есть все, что захочешь, а красивых вещей тебе подарят не меньше, чем пинков вороватому псу. Такие речи меня смущали, и я в ответ криво ухмылялась. Появилась машина дезинфекторов — и с оглушительным шумом объехала весь квартал, распыляя белый порошок по стенам, крышам и улицам. Казалось, случилось что-то серьезное. Старуха домовладелица кинулась накрывать закопанные в землю кувшины, а мы с Уилем выбежали на улицу и вместе с другими ребятишками понеслись следом за грузовичком, то и дело заскакивая в тянувшийся за ним шлейф белого порошка. Над землей он плавал белым облачком. Обработав все улицы, дезинфекторы пересекли автобусную трассу и уехали за ручей. У меня болели ноги, я задыхалась. В носу покалывало, горло перехватывало. Не в силах угнаться за грузовичком, мы остановились и долго смотрели ему вслед. Когда пыль осела, мы с удивлением обнаружили, что очутились за железной дорогой. Куда подевались остальные дети? Лицо и волосы брата были «припудрены» белым, он напоминал старичка. Я, должно быть, выглядела так же. Волоча от усталости ноги, мы поплелись назад. Когда проходили мимо заброшенного склада, нас окликнули игравшие в «расшибалочку» беспризорники: — Эй, малышня! Пойдите-ка сюда. У позвавшего нас парня в джинсах волосы были выкрашены в красный цвет. Я пошла к нему, косясь в сторону склада. Там царил полумрак, но я сумела разглядеть валявшиеся на полу матрасы, одеяла, керосинки и кастрюли. Пыль танцевала в луче солнца, проникавшем через пустую глазницу окна. — Ты совсем маленький, сумеешь пролезть и достать их. Некоторые монетки провалились во-он туда! — Парень ткнул пальцем в полузасыпанный землей канализационный сток. Внутри было сухо и, судя по всему, чисто. Уиль легко туда протиснулся и достал две монеты по пятьсот вон. — Ты похож на белку! Уиль раздулся от удовольствия. — А еще я могу залезть высоко-высоко, спрыгнуть и не пораниться. — Тогда сними бадминтонные воланы, которые мы закинули на крышу, — попросили девчонки. Уиль забрался наверх по водосточной трубе, сбросил им несколько воланчиков и тем же путем вернулся обратно. — Ты классный! Настоящий маленький Тарзан. Все захлопали. Лицо брата просияло от гордости. — Держи. Это за твои старания. Мальчишки дали Уилю те монетки, что он достал из водостока. Когда мы переходили железнодорожные пути, я заметила мужа госпожи Ёнсук. Он медленно брел вдоль рельсов. Если человек идет один по пустой дороге, всегда кажется, что он о чем-то глубоко задумался или просто не хочет выдать своих чувств окружающим. Когда в комнате работал телевизор, свет мы выключали и, если ужинали, сидя перед экраном, в какой-то момент сталкивались не только головами, но и ложками в кастрюле. Это означало, что рис съеден. Голубоватый свет заливал комнату, она сразу становилась куда уютней, и я вспоминала таинственный синий луч вселенной Тото. После мультиков про Тото Уиль больше всего любил эстрадные концерты. Все приглашенные — знаменитости. Не перестают улыбаться, так что начинает казаться, будто они нас знают, и, если мы поздороваемся, они ответят. Они всегда любезно улыбались нам с Уилем, а мы в ответ махали им в темноте ложками. Присутствие этих людей на экране и их смех заполняли комнату. Мне хотелось залезть в этот «ящик» и оказаться в счастливом мире, где все только и делают, что поют и танцуют. Когда я наедалась досыта, меня одолевал сон, но телевизор я выключала не раньше десяти. Уиль должен был учить наизусть таблицу умножения, а я собиралась писать дневник в красивой тетради, которую дала мне инспекторша из социальной службы. «Сегодня утром я встала, почистила зубы, умылась, позавтракала и пошла в школу. Первым уроком был корейский язык, вторым — биология, на третьем мы писали контрольную по арифметике, я сделала пять ошибок, и меня наказали. В следующий раз я буду лучше готовиться и повторю все задания, потому что хочу стать достойным человеком». Я убрала тетрадь и начала проверять, как Уиль выучил урок. За каждый неправильный ответ он получал от меня удар по рукам. Ладони у него вспухли и покраснели. «Хочешь быть идиотом, который даже сдачу в магазине пересчитать не умеет? — проворчала я и поставила брата в угол с поднятыми руками: — Ты заслужил наказание». Уиль был готов расплакаться. Он то и дело бросал на меня взгляд, моля о прощении, но я притворялась, что не замечаю, пока не доделала уроки. Только тогда я позволила Уилю опустить руки, приказав переписать таблицу умножения пять раз и выучить ее наизусть. Уиль дрожит всем телом. Наверное, ему снится, что он летает. Лицо напряженное, губы сжаты. Глаза под тонкими веками безостановочно движутся. Я осторожно приподнимаю его. Мне бы тоже очень хотелось полетать сегодня ночью по темному небу. Я раздеваюсь и прижимаюсь к брату, чтобы услышать стук его сердца, ощутить дыхание, почувствовать, как бурчат в тишине его «потроха». Я успокоилась. Хорошо засыпать в объятиях ночи. Я слышу поезд. Шум из далекого прошлого на пути в далекое и неведомое мне будущее. Откуда-то издалека течет вода. Шелковистая и теплая. Она доходит мне до лодыжек, икр, коленей. Поднимается, заглушая угрожающий шепот и глухие рыдания в комнате за стеной. Я чувствовала себя важной персоной, когда матушка-наставница приходила меня проведать. Стоило ей появиться за стеклом, отделявшим класс от коридора, все на меня оборачивались, а учительница сразу разрешала выйти. — Это приемная напоминает тюремный предбанник. Пойдем, не станем ни о чем здесь разговаривать, — решила матушка-наставница, оглядев чистенький, удобный диванчик, стол, покрытый скатертью с машинной вышивкой, белые холщовые шторы. Она посмотрела на меня с таким выражением, словно у нас был общий секрет. Я тоже никогда не любила эту тихую и какую-то стерильную комнату: даже если мы были там одни, мне казалось, что кто-то подглядывает и подслушивает. Узнав, что я люблю красную фасоль с толченым льдом, матушка стала угощать меня этим блюдом при каждом свидании. В пиалу, на горку ледяной пудры, наливали соки разных цветов, и я торопилась их съесть, сокрушаясь, что слои смешиваются. Матушка-наставница заказывала апельсиновый сок и принималась читать мой дневник. Она спрашивала, не болела ли я, интересовалась, какие у меня отношения с одноклассниками. Она говорила — если у меня хватит терпения пережить трудные моменты, если буду «держать удар», однажды стану хорошим человеком. Вода со льдом была такой холодной, что могла заморозить мне кишки. Я спешила доесть лед, пока он не растаял, и не слышала и половины ее слов. Она терпеливо читала запись в моем дневнике, которая, как всегда, заканчивалась словами «я стараюсь, чтобы когда-нибудь стать хорошим человеком». Иногда она спрашивала, какой я хочу стать в будущем и чем собираюсь заниматься. Я хотела как можно скорее стать взрослой. Конечно, все люди, которых я видела вокруг себя, выглядели так, словно стали взрослыми помимо своей воли и были не слишком довольны результатом; старуха домовладелица и наша бабушка с материнской стороны то и дело повторяли, что надеются на скорую и мгновенную смерть, чтобы покинуть наш убогий мир, но я все-таки боялась навсегда остаться одиннадцатилетней. Матушка-наставница много чего говорила. Утверждала, например, что главное и самое ценное в жизни — сохранять мужество и не терять надежду, что мы с ней хорошо знаем и понимаем друг друга. Я знала, что она навешает меня раз в две недели. А еще я знала, что живет она в очень высоком доме, где по вечерам закатное солнце отражается в окнах золотым пожаром. Она знала мое имя и то, что я люблю красную фасоль с ледяной стружкой. Каждый вечер я делала запись в дневнике, а она потом читала. Она прилагала усилия, разговаривая со мной, а меня интересовали складки ее век и родинка на носу. У меня тоже была родинка — под носом. Возвращаясь домой, я разглядывала в зеркале свое лицо, складки век, родинку. Мы с матушкой-наставницей были похожи. Когда Уиль шел на осмотр, его укусила собака. В руку, несильно. Жена доктора повела его в больницу. Там ему сделали укол и наложили повязку. Господин Йи прочитал нам с Уилем целую лекцию: — Те, кого кусает собака, сходят с ума. Превращаются в бешеных псов, которые бродят среди людей и кусают их. Чтобы поправиться, следует положить на рану обгоревшие собачьи шерстинки, а потом съесть саму собаку. — Мы никогда не ели собачьего мяса. — Твоему брату оно необходимо. Паренек слишком худой. Сама посмотри, он больше не растет. Будет карликом. Отправляйтесь к целителю, пусть он даст вам собаку. Господин Йи был прав: за последний год Уиль не прибавил в росте ни сантиметра. — Твой брат пережил шок. А человек, с которым такое случается, теряет душу. Такое произошло с госпожой Ёнсук, потому она и заболела и никогда не поправится. А ты отвечаешь за младшего брата. В воскресенье утром мы с Уилем отправились к доктору Чханю. Господин Йи пошел с нами. Собака спокойно лежала в конуре. Доктор Чхань открыл дверь. — Ваша собака укусила моего брата. Такую собаку нужно убить, — объявила я, выпрямившись во весь свой небольшой рост. — Как он себя чувствует? — Нам нужна шерсть, чтобы сжечь ее и приложить к ране. А еще он должен поесть собачьего мяса. — Это глупое суеверие. Но я могу дать тебе немножко шерсти. Моя жена будет каждый день водить твоего брата в больницу. — У моего брата шок. Он сойдет с ума. — Моей собаке делали прививку. В больнице это подтвердят. Уиль стоял, наклонив голову, и смотрел, как собака спокойно ест из своей миски, никак на нас не реагируя. Земля вокруг будки была усеяна собачьим дерьмом, над которым роились мухи. — Она укусила моего младшего брата. Я еще раз повторила заученную дома речь. — У этой собаки малыши в животе. Она скоро ощенится. Солнце стояло прямо у меня над головой. Едкий пот заливал глаза. Поев, собака ушла в тень за будкой, а потом легла и принялась устало вылизывать свой живот. Он был большой, свешивался на бок и трепыхался. — Это малыши, — завороженно прошептал Уиль. — Вы все еще здесь? Пообедав, доктор Чхань снова появился во дворе. — Она укусила моего младшего брата. Он должен поесть ее мяса, — опять выкрикнула я. От стояния на одном месте ноги у меня затекли и опухли. Солнце садилось, падавшие на землю тени стали длиннее. Доктор Чхань вышел из дома осторожными мелкими шажками. Он взглянул на нас невидящими глазами. Я почувствовала, как его взгляд проникает мне в душу через закрытые веки. Доктор резко махнул рукой: — Забирайте ее. Он отвязал поводок. Собака медленно подняла с земли свое большое тяжелое тело. Она выглядела усталой, но потянулась, как делала каждый день перед прогулкой. Радостно помахав хвостом, лизнула руку доктора. Господин Йи ждал за воротами. Его смуглое лицо было мокрым от пота. Он схватил собаку и надел на нее намордник. Она рычала и упиралась, но он с ней справился. Всю дорогу собака пыталась вырваться, в глазах у нее плясали синеватые огоньки. — Дети, ступайте домой. Это зрелище не для малышни. Господин Йи, господин из «заводского» семейства и господин Чхонь отправились с собакой на холм. Она покорно тащилась за ними. Вечером все трое вернулись пьяными: они лаяли по-собачьи, на головах у них были собачьи шкурки, и пахло от них собакой. — В этом году летняя жара будет нам не страшна[12 - В некоторых азиатских странах собачье мясо считается общеукрепляющим средством, особенно его ценят в период сильной летней жары.]. В брюхе у нее было семь щенков. Они должны были вот-вот родиться. Редкая удача. «Заводская» дама принесла нам большую кастрюлю супа. — Это ваша доля. Ее глаза блестели, как желтые глаза убитой суки. В супе плавали куски красновато-черного мяса. Его было так много, что хватило на три дня. Вечером Уиль положил ложку и сказал, что суп как-то странно пахнет. — Наверное, я заболею, сестрица. Я повела его в туалет, но опоздала. Его вырвало в цветах, которые росли у сортира. Высоченные желтые подсолнухи наблюдали, как мы присыпали блевотину Уиля землей. Из комнаты госпожи Ёнсук доносилась музыка. Но это было не радио, а кларнет господина Кима. Я впервые его слышала, но догадалась. Что там происходило? Почему он не ушел на работу? Кларнет звучал печально и очень красиво. Как будто кто-то рассказывал тихим голосом, что новый мир, к которому движется ночь, соткан из покоя и светлой грусти. Он словно хотел увести нас подальше от этой лживой и убогой вселенной, где мы обитали. У меня заболело сердце, я испугалась, что оно вот-вот разорвется. Я присела на корточки у подножия склонивших головки подсолнухов и сделала вид, что меня сейчас тоже вырвет. — Что с тобой? Ты заболела? Мясо и вправду странно пахло. Уиль тормошил меня, вытирая пахнущий кислой рвотой рот. Уиль перестал учить таблицу умножения, не хотел делать домашние задания. Он меня не слушался, и я теперь не ставила его в угол с поднятыми руками и не била по ладоням, а хлестала по щекам или заставляла часами оставаться в «позе Вонсан»[13 - Это выражение связано с одним особенно жестоким эпизодом Корейской войны (июнь 1950 — июль 1953), давшего название наказанию, используемому в южнокорейской армии: человек долго стоит на коленях, наклонившись вперед, упираясь головой в землю.]. Я была не только его старшей сестрой, но и учительницей, и матерью. Кроме меня, у него никого не было. Он был «недоделанным», дураком или даже дебилом, и я могла оскорблять его, как хотела. Вонючка, тупица, сопляк. Я обзывала Уиля крысой, вороватым котом, мокрицей, и он съеживался и выглядел печальным и несчастным. Начался сезон дождей. Небо готово было рухнуть под тяжестью туч. Из-за дождя мы все время сидели дома. Один тайфун приходил на смену другому, вода сутками падала с небес на землю. Голубовато-розовая плесень расцвела на обоях, которыми отец целый день обклеивал стены, прежде чем забрать нас от тети. Обои с треском отклеивались. Пол под линолеумом кишел муравьями, мокрицами и сколопендрами. Мы лежали, слушая дождь, наши тела и волосы отдавали затхлостью. Я боялась, что у меня на коже вырастут грибы. Из туалета выползали длинные волосатые гусеницы. Капли воды выступали на паутине, под потолком, напоминая мне те, что сверкали на золотистых волосах мачехи. Мы с Уилем смахнули метлой всю паутину, но голодные пауки тут же соткали новую, и наутро в ней оказались мотыльки и другие насекомые. — Хотите увидеть танец земляных червей? Господин Йи, должно быть, скучал не меньше нашего: в сезон дождей работы у него почти не было, и он в основном сидел дома. Если посыпать выползня солью, он начинает лихорадочно извиваться, как будто танцует какой-то особый, «червячный» танец. Глупой птице господина Йи тоже было скучно. Она молча сидела в клетке, сложив крылья, и лишь изредка монотонно вскрикивала «чи», «чи». Осколок зеркала в клетке запотел, и птичка, не видя своего отражения, решила, что ее дружок улетел. Уиль взгромоздился на кирпичи и, рискуя упасть, просунул палец в клетку, чтобы протереть зеркальце. Ночью на небе сверкали молнии. Голубой разряд ударял в землю, после раската грома гасла лампа. Склонив друг к другу головы, мы смотрели на свечу и собственные тени на стене, впитывая тепло красного пламени. Мы с Уилем ходим справлять нужду на холм. Тип, который чистит туалеты, поругался с хозяйкой и больше не приходит. По дороге на холм нужно было перебраться через железнодорожные пути и пройти мимо дома доктора Чханя. Я всегда ускоряла шаг, но все равно видела пустую будку, а иногда и стоявшего во дворе хозяина дома. На холме живет ветер. Он строит там свои дома. Чем выше поднимаешься, тем сильнее он дует, раскачивая все вокруг и уводя от нас дорогу, по которой мы бежим, и дома. Присев, мы наблюдали за белками и птицами, а они смотрели на нас. В лучах заходящего солнца тропинки между деревьями кажутся таинственными проходами в другой, неведомый, мир. Когда небо затянуто облаками, деревья стоят, склонив головы, и кажутся погруженными в свои мысли. На обратном пути мы становились на четвереньки и прижимались ухом к земле, чтобы послушать. Так можно узнать, не идет ли издалека поезд. Когда он еще прятался за горой, рельсы уже плакали от страха. Когда вагоны проносились мимо нас, мы орали, широко разинув рты, пока хвост состава не исчезал вдали. Лица у нас становились красными, горло раздирало от боли. Голова кружилась и казалась совсем пустой. Мы много раз видели на путях мужа госпожи Ёснук. Он шел вдоль рельсов, заросших ромашками, астрами и примулами. Мы прятались в высокой траве. Думали, он хочет, чтобы эти прогулки оставались тайной, как и его чувства. Начались летние каникулы. Мы проводили дни перед телевизором. Он все чаще перегревался и однажды совсем скис, «плюнув» в нас горсткой искр. Мы жали на все кнопки, поворачивали «ящик» и так и сяк, но картинка на экран не вернулась. Мы отправились в мастерскую на перекрестке. — Вам заплатят, когда вернется наш отец. Он строит очень большую: церковь из стекла. Он приедет и привезет много денег. Хозяин магазина окинул нас недобрым взглядом и сказал: — Вот тогда и приходите. Без телевизора жизнь стала скучной. Вечером мы шли к магазину электротоваров — там в витрине стоял телевизор, и мы его смотрели. Тото сражается с демоном Агорой, чтобы спасти Лили, красивую девочку с Земли. Агора пленяет Тото с помощью волшебной сети — кажется, что она сделана из серебряных цепей. Тото не сдается, но его силы на исходе, сеть все сильнее сжимается, и смех Агоры разносится по темному своду вселенной. — Тото справится, у него есть волшебная сабля. Уиль нетерпеливо вздыхает. До чего же долго тянется летний день… Я повела Уиля в высокий дом покататься на лифте. Мы много раз съездили с первого этажа на пятнадцатый и обратно, но ему все было мало. Он нажимал на кнопки и бегал наперегонки с лифтом, а я боялась нарваться на инспекторшу социальной службы. — Я все думала, почему это лифта так долго нет, а оказывается, вы катаетесь! Вы ведь не здесь живете, верно? Нельзя безобразничать в чужом доме! Это вы писаете, харкаете и разрисовываете стены, вы! Ну как еще вам объяснить? — Дама, поймавшая лифт на первом этаже, была очень зла. Выходя на шестом, она смерила нас взглядом и велела убираться. — Хочу писать, сестрица. Уиль переступал с ноги на ногу и строил рожи. — Так писай прямо здесь. Он тут же спустил штаны и напрудил лужу в углу. Я услышала скрип открывающейся двери и открыла глаза. На пороге стоял наш отец, в руке у него был зажат клок золотистых волос — он спрятал ее за спину, но недостаточно быстро, и я успела увидеть. Была ли в тот вечер луна? Заметив прорезавший темноту комнаты желтый луч света, я тут же зажмурилась. Я всегда так поступала, когда пугалась… Если глаза закрыты, мрак тебя защищает. Так я спрятала от себя самой силуэт отца, стоявшего в дверях и смотревшего, как мы спим. — Крепко же вы дрыхнете, — произнес его невидимый голос. — Даже не заметили, что ваш отец вернулся. — Ты приехал на поезде, папа? Уиль перевернулся на другой бок и что-то пробормотал во сне. Отец-невидимка упал на постель рядом со мной. — Как ты спишь одетой в такую жару? Давай-ка я все это с тебя сниму. Руки невидимого отца задрали мне майку. От него пахло спиртным. Мои груди уже начали формироваться, и его ласки причиняли мне боль, но я сдержала крик, закрыла глаза и отвернулась. Невидимка убрал руки и испустил долгий тяжелый вздох. — Вы несчастные сопляки, но я совсем один и не в духе. Прошло несколько минут, и горячие нетерпеливые руки снова принялись тискать мою грудь и гладить попку. Наверное, я видела сон. Утром, когда я проснулась, отца уже не было. В углу валялась золотистая головка подсолнуха. — Какой негодяй свернул шею цветку? Старуха каждое утро поливала цветы, надеясь дождаться семечек. Она весь день пыхтела от возмущения. Я спрятала сломанную головку в черный пластиковый мешок и выбросила его в помойный бак. Уиль начал ходить в видеозал, где целый день можно было смотреть телевизор. Ребята со склада все время там тусовались. Ели лапшу из банок, курили, смотрели видеокассеты и мультфильмы. Уиль им нравился, они называли его Атомом, Тарзаном и «маленьким дружком». Уиль все время сбегал из дома. Вечером мне приходилось извлекать его то из видеозала, то со склада, где обретались беспризорники. Иногда ребята давали ему затянуться сигаретой, он начинал натужно кашлять, лицо его становилось багровым. Уиль изменился из-за укуса той собаки. Мы поели собачьего мяса, и сами стали как собаки. Муж госпожи Ёнсук больше не ходил на работу, даже по вечерам. Поговаривали, что его уволили, потому что люди стали меньше пить «из-за экономического спада». Вечерами он прогуливался вдоль железной дороги. Отсутствовал все дольше, заходил все дальше, голову опускал все ниже. Мы шпионили за ним, прячась в высокой траве, но иногда упускали. Из комнаты госпожи Ёнсук все реже доносились голоса и смех. Я почти перестала к ней заходить. У мужа и жены был унылый вид. Неужели он бил ее, как наш отец нашу мать? Когда мужчины не могут заработать денег, они бьют жен и бросают детей. День проходил за днем, и старуха домовладелица все больше напоминала ведьму. «Ваш отец приезжал? Да что же он за скотина?» Она то и дело заглядывала в нашу дверь — наверное, хотела закатить скандал. Злилась, потому что дочери не становилось лучше, хотя она каждый день ела семечки. Господин Ким уходил все дальше. В тот день, когда он не вернулся, я подтянула вниз шнур лампы дневного света, чтобы госпожа Ёнсук могла сама ее зажечь, не вставая с постели. Если хочешь выжить, нужно иметь возможность прогнать темноту без посторонней помощи. — Он не вернется. Ему было слишком тяжело, у него кончилось терпение. Комната внезапно опустела, хотя исчез только черный футляр. Госпожа Ёнсук плакала там одна, как ребенок. Я не сказала ей, что он вернется и что не нужно беспокоиться, как это делают мужчины, когда их бросают жены. Я заплетала ей косы и красила ногти лаком вместо господина Кима. — Наверное, я знала, что все так закончится. Когда я поднялась на крышу, чтобы разложить там перец для сушки, мне стало страшно. Потом я сказала моей матери, что поскользнулась на ступеньке. Я так сильно его любила, мне было так хорошо, что меня это тревожило, я не могла поверить в свое счастье… Госпожа Ёнсук прикрыла лицо руками и заплакала. Конец лета выдался до ужаса жарким. Каждый день птица господина Йи барахталась в своей поилке, разбрызгивая воду, а он сам раздевался до пояса, садился на землю, вытянув ноги, и говорил: «Уми, полей меня водой». — Идите сюда, Мун, охладите спину. Думаю, только корейцы могут оценить всю прелесть обливания ледяной водой жарким летом. «О-ох, о-ох, как хорошо!» — сказал он «заводскому» господину, когда тот шел мимо с ведром воды. Как бы жарко ни было на улице, этот тип никогда не выходил неприбранным. Он не мылся у крана во дворе. В квартирах не было водопровода, но он каждый день набирал ведро воды во дворе, закрывался в кухне и приводил себя в порядок. Старуха говорила: «У него есть класс», на что господин Йи возражал: «У него на то свои причины», — и подмигивал мне со странной улыбкой. Зачем я это сделала? Я всего лишь хотела вернуть посуду, в которой они приносили нам угощение. Когда я открыла дверь, он мылся — совершенно голый — и, услышав шаги, обернулся, вскрикнул и прикрыл руками грудь. Я кинулась домой, так и не вернув миски. «Мерзкая девчонка!» — кричала его сожительница, гоняясь за мной по двору. Начался новый учебный год. Уиль не хотел идти в школу. Он все позже возвращался и все чаще шлялся с беспризониками. Когда я отругала его: «Почему ты так поздно приходишь? Хочешь стать хулиганом?» — он ответил: «Не твое дело». Однажды Уиль заявился со сбритыми бровями, и я его ударила. На руке у него я заметила татуировку — сердце со стрелой. Он сказал, что ее сделали большие мальчишки. — Болит? Кровь сильно шла? В ответ он пожал плечами: — Я стану мужчиной и никогда ничего не буду бояться! Я принимаю лекарство, прогоняющее страх. Он сказал, что сделает себе татуировки на груди и животе. Он вел себя все более скрытно. Чтобы стать мужчиной и никогда ничего не бояться, он то и дело сплевывал сквозь зубы и строил рожи, но выглядел при этом как старая макака. Уиль больше не учил таблицу умножения, но я продолжала давать ему задания, наказывала и хлестала по щекам. Бывали дни, когда мы жили дружно, как воробьи на электрических проводах, а иной раз кусались и дрались, подобно двум попавшимся в ловушку крысам. Случалось так, что я забывала, из-за чего решила вздуть Уиля, но продолжала бить его ногами и колотить головой об стену и не останавливалась, пока не начинало гореть лицо, а спина не покрывалась потом. Проходили наши «разборки» совершенно бесшумно, так что старуха удивлялась: — Как это вам удается вести себя так тихо, словно никого нет дома? Грустно, когда ребятишки слишком уж благоразумны. Уиль, мечтавший стать храбрецом, часто бормотал замогильным голосом: «Когда вырасту, убью тебя, сестрица!» — хотя был младше и слабее меня. Я не обращала на него внимания и продолжала писать дневник. Матушка-наставница навещала меня раз в две недели. Уходя, она всегда говорила, что очень меня любит и всегда обо мне думает. «Утром я встала, почистила зубы и пошла в школу. Первым уроком был корейский, вторым — арифметика. Третьим — биология. Четвертым…» Осень была в разгаре. Сильный прохладный ветер высушивал стебли срезанных подсолнухов. Иногда по ночам я вдруг понимала, что мы вот уже какое-то время молчим, ничего не делая. Уиль сидел, выдвинув вперед плечи и держа руки в карманах, смотрел на меня в упор и строил рожи. Его безбровое лицо пугало меня. Мы почти не разговаривали. Все в этой комнате, на что ни взгляни, казалось нам странным и чужим. Меня удивляло, что стол — трехногий, беспокоило, что на рубашке пять пуговиц. Под линолеумом валялись трупики насекомых. Я просто глазам своим не верила — белый порошок должен был уничтожить всех тварей. Я нажала на кнопку звонка. Открыла мне девочка. — Мама, тут какая-то девчонка! На ее зов вышла матушка-наставнина. Без краски на лице она выглядела совсем по-другому. Узнав меня, матушка вылупила от изумления глаза. — Это ты? Что ты тут делаешь? — Я принесла вам дневник. На прошлой неделе матушка-наставница не пришла меня проведать. Из дальней комнаты доносились голоса. — Можешь оставить. Я обязательно прочту, но позже. Сейчас у меня гости. Я замерла в дверях. После минутной паузы она мило улыбнулась и провела меня в маленькую комнату по соседству. Девочка принесла тарелку печенья и стала меня разглядывать. У нее были маленькие глазки под гладкими веками, но не было родинки на носу. В углу стояло пианино, на нем фотографии в рамках. Какой-то мужчина, матушка-наставница, мальчик и девочка. Дети не были похожи на мать. — Зачем ты дала ей наш адрес? Будет просто ужасно, если она станет заявляться сюда по поводу и без повода, — донеслось из-за приоткрытой двери. Больше я ничего не услышала — там перешли на шепот. Я вышла из комнаты с дневником в руках. Голоса стихли, и матушка-наставница вернулась. — Уже уходишь? Береги себя. Увидимся в школе, хорошо? Выйдя за дверь, я услышала, как девочка спросила: — Кто она, мама? — Несчастная малышка, у которой нет ни матери, ни отца. Я ее матушка-наставница. В лифте было чисто. Никаких следов лужи, которую напрудил Уиль. — Здесь воняет, как же здесь воняет, — произнесла я громким голосом, хотя в лифте ничем не пахло, а потом скорчила рожу, как Уиль, и сплюнула на пол. С господином Чхонем произошел несчастный случай. На него наехало такси, он упал и поранил голову. Господин Йи поехал его проведать. Вернувшись, он рассказал, что господин Чхонь хотел уйти из больницы, даже не сняв повязку с головы, утверждал, что прекрасно себя чувствует, и переубедить его было очень трудно. — Не понимаю, что с ним такое. Порядок есть порядок. После аварии нужно ехать в больницу. Даже если видимых повреждений нет, следует оставаться в постели не меньше двух недель, делать рентген и анализы, чтобы все проверить. С одним моим знакомым случилось нечто подобное; он не был ранен и вернулся домой пешком, а три дня спустя скоропостижно скончался за обедом. Никогда не знаешь, что с тобой может случиться. Лучше притвориться, будто у тебя что-то болит, и извлечь из ситуации максимум пользы, а не договариваться с виновником наезда полюбовно. Если пойдешь на мировую, а потом умрешь, он ни за что не будет отвечать. Я объяснил все это господину Чхоню, но тот не желал ничего слушать. Рвался уйти из больницы, говорил, что ни в чем не нуждается. Он очень глупый человек. Не понимаю, как этот тупица вообще выживает. — Возможно, виновник наезда небогат. Господин Чхонь — славный человек, и очень великодушный, — рассеянно ответила домовладелица. Дама из «заводской» семьи сварила бульон и заявила, что сходит в больницу, потому что ведь нельзя же сидеть вот так, сложа руки: как-никак соседи, господин Чхонь совсем одинок и семьи у него нет. Вернулась она совершенно потрясенная: господин Чхонь исчез. После обеда к нам явились два человека. Они вскрыли дверь квартиры господина Чхоня и вошли, даже не сняв обуви. Они сказали, что на самом деле нашего соседа звали вовсе не Чхонь Мунсу, а Чхон Соньтол-ли, что раньше он жил в деревне, поссорился с соседом из-за заградительных щитов на рисовом поле, убил его и с тех пор находится в бегах. Старая дама и «заводской» господин заявили, что господин Чхонь был, конечно, своеобразным человеком, но на убийство он вряд ли способен. Господин Йи с ними не согласился: — Чхонь всегда казался мне слегка подозрительным. Теперь я понимаю, почему он не мог показываться на людях при свете дня. Вы же видели, как он убил ту собаку! Одним ударом, как полный психопат. Впрочем, его можно только пожалеть: до истечения срока давности оставалось всего полгода. Такая уж у него судьба. Но мне себя не в чем упрекнуть. Уверен, Чхонь отправился к Сокчо, чтобы выйти в море на какой-нибудь рыбацкой шхуне: он как-то говорил, что хотел бы все бросить и уплыть с ловцами кальмаров. Но полиции я ничего не сказал. Обшарив квартиру господина Чхоня, мужчины убрались, повторив, чтобы мы позвонили в полицию, если он появится. Мы тоже вошли, не разуваясь. Никто из нас раньше тут не бывал. — Уходи, ты еще маленькая, а нос суешь повсюду! «Заводская» дама отпихнула меня локтем, наградив недобрым взглядом, но я сделала вид, что не слышу, и прошмыгнула внутрь. С того летнего дня, когда я открыла дверь их кухни, они со мной не разговаривали, даже не смотрели в мою сторону. Увидев больничную пижаму, промокшую от крови повязку и сбитые одеяла, господин Йи покачал головой: «Он спешил, чертовски спешил!» Мы вели себя, как полицейские, которые ищут улики: рассматривали висящую на стене одежду, газовую плитку, грязную кастрюлю с приставшими ко дну остатками лапши, бескорковый хлеб в пакете. Господин Йи нашел пластиковую бутылку с желтоватой жидкостью, откупорил ее, понюхал и скорчил брезгливую гримасу: — Он туда писал! Этот тип — чокнутый. Говорил, что уходит по делам, а сам сидел в комнате, как летучая мышь в пещере. В комнате было чудовищно грязно, пахло затхлостью, рыданиями, заставлявшими господина Чхоня скрести по ночам стену ногтями, и задавленными стонами, навеянными дурным сном. — Боже мой! Похоже на могилу! — с отвращением бросила «заводская» дама. — Бабушка, мы принесем богам в дар вареную свиную голову. Или совершим кут…[14 - Этот шаманский обряд связан с повседневной жизнью, его совершают, чтобы умиротворить духов, изгнать болезнь или вызвать дождь.]Мне кажется, дух земли гневается. За всем этим точно стоит дух, иначе и быть не может! — Я теперь буду верить в Иисуса. Он излечит Ёнсук и пошлет меня в рай, — отрезала старая дама. — Могу я зайти к тебе домой? Хочу взглянуть на твою комнату, — объявила матушка-наставница. Она против обыкновения заявилась к концу уроков и увязалась за мной. Мы вышли из школы, миновали продуктовый магазинчик и пересекли железнодорожные пути. — Далеко еще? — Нет, мы почти пришли. За сараем и домом доктора Чханя пришлось взбираться на холмик, за которым начинался совершенно незнакомый мне квартал. Становилось темно. Выбившаяся из сил матушка-наставница несколько раз спрашивала меня: — Мы скоро придем? — Это там. — Ты живешь далеко от школы. Я впервые в этом квартале. Она озиралась вокруг, то и дело спотыкаясь на высоких каблуках. Мы прошли мастерскую плотника, парикмахерскую и рынок. Солнце село, наступил вечер. Когда мы свернули в узкую улочку с низкими домишками, она спросила дрожащим голосом: — Уми! Где ты? Зачем спряталась? Это не смешно! Она напоминала слепую. Не видела меня, хотя я пряталась за вытяжной трубой, совсем рядом с тем местом, где она стояла. Убедившись, что матушке надоело и она убралась, я отправилась в обратный путь. До ворот своего дома, где теперь висело объявление «Сдаются комнаты», я добралась полумертвая от усталости и голодная как зверь. После ужина Уиль куда-то исчез и не вернулся. А мне приснился сон. Мужчина в шлеме и спущенных до щиколоток брюках махал рукой и звал меня от изгороди, огораживавшей поля, где цвели редиска и репа. Из-под шлема не было видно его лица. В голосе не было угрозы, он звучал мягко, почти умоляюще. Словно жаловался на ужасную боль или непреодолимый зуд. В руке мужчина держал какую-то толстую штуку, и вид у него был смущенный. «Малышка, пойди сюда, приласкай меня». Над сиреневыми и белыми цветочками репы жужжали пчелы и порхали бабочки. Незнакомец в шлеме схватил мою руку и притянул ее к страшному багровому куску мяса, торчавшему у него между ляжками. Я вырвалась и убежала, ощущая кожей ладони теплое твердое «это». Мне было страшно, что он убьет меня, и я несколько раз обернулась. Он не стал меня преследовать, но я все бежала и бежала, пока не добралась до вершины утеса и не упала. Я собралась с силами, мое тело раздулось, и я полетела. Мне снилось, что я говорю себе: это сон. Я услышала чьи-то шаркающие шаги, и мой сон о полете развеялся. Может, это возвращается господин Чхонь? Да нет, он ведь кого-то убил и пустился в бега. Шум шагов смолк, дверь бесшумно открылась, и кто-то вошел. Синяя тень без лица приподняла одеяло и улеглась рядом со мной. Я не открыла глаз и не проснулась. Я знаю, как продлить сон до бесконечности. Хнычущий голос просочился сквозь дрему. «У меня болит голова, меня мутит. Хочу стошнить… Я пошел в тот дом. Мне сказали, там пусто, потому что все уехали в отпуск. Большие ребята велели мне забраться на второй этаж по трубе и открыть им дверь… Но я испугался. Огромные птицы с развернутыми крыльями смотрели на меня, не моргая. Мальчишки дали мне таблетки от страха, и я их выпил, но это не помогло. Я так испугался, что спрыгнул со второго этажа. А их, наверное, поймали». Я продолжала смотреть свой сон. Мой отец работал на строительстве плотины. Мужчины, закованные в кандалы, идут к воде. Солнце поджигает стеклянный купол и поглощает моего отца. Во сне я вхожу в темный дом, где набитые соломой собаки, волки и змеи скалятся и смотрят на меня голубыми глазами. Я убегаю. Лечу кубарем. Падаю. Слышу шепоты и всхлипы. Но ведь господин Чхонь, живший, как летучая мышь, сбежал далеко… Неужели плачет стена? Утром Уиль не смог встать с постели. Я потормошила его и встретила неподвижный, отсутствующий взгляд. На подушке я увидела следы рвоты. Рот тоже был испачкан. Вчерашний ужин превратился в зловонное месиво. Я обтерла Уилю рот, почистила наволочку и попыталась вспомнить, что он говорил ночью и рано утром. Я поставила поднос с завтраком к изголовью брата и приказала: «Вставай и поешь!» А потом ушла в школу. После третьего урока я спустилась на второй этаж посмотреть, в классе ли Уиль. Его место за партой пустовало. Когда я вернулась домой, Уиль по-прежнему лежал с открытыми глазами. Он явно не вставал с постели. Я приготовила рис. Поставила еду на стол и потрясла Уиля за плечо. Он не встал. Может, замерз? Одеяло было тонким и не слишком хорошо согревало. — Ешь! Не будешь есть, станешь похож на карлика! — объявила я не терпящим возражений тоном и села ужинать. Поев, я отодвинула низкий столик в угол и принялась за домашние задания, а потом стала писать дневник. «Сегодня утром я встала, почистила зубы и пошла в школу. Первым уроком был корейский язык, вторым — арифметика, третьим — биология, а четвертым — физкультура…» Больше делать мне было нечего. Безбровое лицо Уиля, неподвижно лежащего на постели с открытыми глазами, пугало меня. К госпоже Ёнсук я не могла пойти: за стеной звучало не радио, а нескончаемые молитвы вперемешку со стенаниями. Женщина из церкви — та, что уже приходила, — молилась за исцеление госпожи Ёнсук. Старухе не нравилось, когда я заявлялась во время молитвы. Закрыв комнату на ключ, чтобы Уиль никуда не делся, я вышла из дома. Вагончик передвижного буфета с брезентовым верхом сиял окнами, как цветастый абажур. Оранжевый свет создавал иллюзию тепла, внутри шумно смеялись и разговаривали. — Кого ты ищешь? Отца? Тебя послала мать? Вышедший облегчиться мужчина, шатаясь, направился ко мне, взял за руку и втащил в вагончик. — Эй, Ким! Тебя ищет дочь. Ее прислала твоя жена. Чад, а может, запах жареного мяса, подогревал атмосферу. Мужчины сидели вокруг служивших стойкой козел. Красные рожи пьяниц блестели под светом ламп. — Да это наша младшенькая! Садись сюда. — Хочешь пойти со мной и стать моей дочкой? Мадам, подайте-ка нам несколько вертелов с шашлыками. Держу пари, ты и куриные желудки любишь, так ведь? — Собираешься откормить ее, а потом сожрать? Станешь покупать ей шмотки и еду? Они были очень добрыми. Усадили меня рядом с собой и накормили мясом и угрем. — Гляди-ка, с аппетитом у нее все в порядке. — Я всякую еду люблю. — Значит, и выпить не откажешься? Мужчина, с которым я пришла в буфет, протягивал мне стаканчик. — Давай, до дна! Я выпила одним глотком. Алкоголь обжег горло, щеки у меня загорелись. — Сколько тебе лет? — Одиннадцать. — Врать нехорошо. Ты явно старше. — Я не вру! Я родилась, когда упал самолет. Кажется, тогда умерло много народу. Меня зовут Уми. Самая красивая девочка во Вселенной. Моего младшего брата зовут Уиль. Мама назвала его так, чтобы он стал храбрейшим мужчиной во Вселенной. — Главным храбрецом Вселенной? Твоя мать честолюбива. Так в каком же году рухнула та птичка, угробив кучу людей? А ведь ты права… Тебе и впрямь одиннадцать. Я родилась, когда разбился самолет. Мой отец выращивал цветы. В тот год они хорошо продавались. Даже слегка увядшие. Вся страна укрылась цветочным саваном, и отец заработал много денег. Когда я родилась, мне купили хорошенькую колыбельку. Отец всегда сожалел о том времени, он говорил: понадобилась катастрофа и сотни смертей, чтобы флористу удалось заработать на жизнь. Мне казалось, что я наяву видела вспоротый, как рыбье брюхо, самолет, откуда падали люди без рук и ног. Мне чудился огромный расколотый взрывом и объятый пламенем самолет. Слишком уж часто я слышала от взрослых эту историю. А может, я была одной из тех, кто упал с неба. Мой отец больше никогда так много не зарабатывал. На следующий год заморозки и наводнение уничтожили дом и цветочные поля, и мы переехали жить в город. Уилю не повезло. Когда он родился, у нашего отца не было ни гроша. Когда он родился — мальчик с огромной головой и тоненькими ручками и ножками, — мы уже стали бедняками. — На лицо она выглядит старше, но у нее тело ребенка. Отчего так постарело твое лицо? — Хватит повторять это слово — «ребенок, ребенок». Взрослый — это ребенок, который вырос, но никто не рождается взрослым, — насмешливо бросила я. Я не могла сдержать смех, как будто кто-то меня щекотал. — Убирайся прочь! Девчонка не должна бродить ночью по улицам, как бездомная кошка. Увижу тебя здесь еще раз, отведу в участок! — рявкнул сидевший в углу мужчина, он уже несколько минут смотрел на меня с явным неодобрением и теперь махнул рукой так, словно хотел подтолкнуть в спину. — Ладно, ладно. Я уже ухожу. Нечего орать. Весело захихикав, я приподняла брезент, чтобы выйти. Никак не могла удержаться от смеха. На следующий день Уиль остался лежать в постели. Рис на столике прокис. Я выбросила его в помойку, сварила полную кастрюлю свежего, поставила у изголовья Уиля и отругала его. — Встань и поешь. Хочешь умереть голодной смертью? Уиль начал смеяться перекошенным ртом. Такого выражения лица я у него никогда не видела. Он как будто хотел что-то сказать, но я повернулась к нему спиной и вышла. В школе я после каждого урока проверяла, не появился ли мой брат в классе, но его там не было. Возвращаясь на свой этаж, я бросила взгляд в открытую дверь туалета: мальчишки и девчонки, обычно тусовавшиеся на заброшенном складе, курили и рассматривали комиксы. Они меня тоже узнали. — Эй, как поживает твой брат, малыш Тарзан? Куда он запропал? Домой я вернулась не сразу. Сначала отправилась на железнодорожную станцию под зеленой крышей. Отец говорил, что оттуда уходят поезда на Сеул. Я сидела в зале ожидания, пока не прибыл поезд и не разошлись все пассажиры, а потом ушла, считая шаги. Солнце садилось, когда я встретила доктора Чханя. Он был без собаки и шел очень осторожно, постукивая тросточкой. Тянувшиеся от края горизонта тени стали совсем длинными. Я сидела на берегу ручейка и наблюдала за утками. Они крякали, толкая носами сброшенные в грязную воду объедки. — Здравствуйте! — произнесла я, по-утиному гнусавя. Он сразу узнал мой голос. — Как поживает твой брат? Почему не приходит на прием? — Он поправился. Совсем выздоровел. — Что ты тут делаешь? Куда смотришь? — Солнце садится. Вода течет, утки играют. Ветер дует, летая между деревьями, а солнце круглое. Гора высокая, на ней растут деревья. В воздухе летают птицы. На вас белая одежда. Вы высокий. Земля земляного цвета. Жалуясь и стеная, вода с трудом прокладывала себе путь между пластиковыми пакетами, пустыми бутылками и мутной пеной. Багровое небо отражалось в воде грязными клочьями. Расставшись с доктором, я закрыла глаза и пошла вперед, вытянув руки. Я ничего не видела. Сделала два шага и споткнулась о камень. Что могли видеть слепые глаза доктора Чханя? Почему он потерял зрение? Когда мне очень страшно, я закрываю глаза. Интересно, он закрывал глаза от ужаса и тоски, прежде чем появиться на свет? Открывая дверь, я навострила уши. Мне померещилось журчание воды. Это был голос Уиля. Он так и не заткнулся. Все говорил и говорил, не сознавая, что я уже дома. Лицо у него посинело до самой шеи. Сестрица. Зачем мама так сделала? Выгнала нас совсем голыми. Все время плакала. Маме разрисовали лицо, когда она спала, душа покинула тело и не смогла вернуться. Ты сделала тот рисунок? Ты его сделала? Голос Уиля звучал все громче. Я заткнула оконную щель, чтобы его не услышали на улице. Заклеила скотчем трещины на полу и у подножия стены, как сделал отец, чтобы не воняло газом. Ткань, которой я завесила выходящее на улицу окно, смягчила послеполуденный жар. В комнате воцарился полумрак. Но голос Уиля проникал даже через закрытую дверь. Каждый раз, возвращаясь домой и вставляя ключ в замочную скважину, я задерживала дыхание в надежде, что не услышу его. Уиль говорил, даже оставаясь в одиночестве. Ничто его не останавливало — ни солнце, ни шум с улицы, ни ветер, которого мы всегда боялись, ни пение птицы в пустой комнате господина Йи. Уиль не умолкал даже в темноте. Он пугал меня — до тошноты, до рвоты. Ничто не останавливало Уиля — ни яростные проклятия, которыми старуха осыпала сбежавшего зятя, ни бесконечные молитвы в комнате госпожи Ёнсук, ни жалобная мелодия плача, пропитавшего весь дом. С каждым днем Уиль становился меньше. Как будто слова, которые он произносил, опустошали его тело. Они заполняли комнату, как вода, и мне было трудно дышать. Я затыкала нос, чтобы не впустить их внутрь себя, меня тошнило от страха, будто какие-то странные создания поселились в сердце и животе. По ночам я не могла думать, мне казалось, что мой мозг изгрызли насекомые. Пятна засохшей крови плясали у меня перед глазами красными струящимися языками огня. — Что ты творишь с едой? Какая вонь! Пахнет протухшей рыбой. Нужно каждый день выбрасывать мусор. Где твой брат? Да ты слепнешь! У тебя огонь в глазах. Старуха с отвращением принюхивалась, изучая мои глаза. — Нужно их поймать. Ты нарисуешь свое лицо на белом листе бумаги и завтра на рассвете придешь во двор. Главное — хорошо нарисовать глаза. Я открыла свой дневник. Но Уиль так шумел, что я написала на первой странице: «Погода: ясно» — и закрыла тетрадь. На следующий день перед восходом домовладелица позвала меня во двор. Она приклеила рисунок к двери кухни и поставила меня лицом к выплывающему на небо солнцу. — Нужно смотреть на солнце, не моргая, — то и дело повторяла она. Небо окрашивалось в алый цвет, разрывая черную пелену ночи, из-за горы внезапно выплыло солнце. Я была ослеплена, но глаз не закрыла. В самом центре светила, там, откуда исходили лучи, я видела малиновое пламя. Оно стремительно пульсировало и обожгло мне глаза прежде, чем я успела закричать: «Горячо!» Глаза жгло, я была ослеплена и ничего не видела, кроме белого света на земле. Где-то очень далеко пела птица. Потом я увидела, как она влетела в белый свет, поглотивший небо, гору, дом, старуху и меня. Я смотрела ей вслед, пока она не превратилась в крошечную точку, а потом и вовсе исчезла. — Все хорошо. Теперь ты быстро поправишься. Услышав эти слова, я обернулась. Закрыла, а потом открыла глаза, из них потекли теплые слезы, и заливавший их жаром белый свет исчез. Под крышей, перед окном господина Йи, во все горло распевала птица. Мои глаза на рисунке, приклеенном к двери, были исколоты булавкой, длинная тонкая иголка торчала в черном зрачке. — Сестрица! Отец увез нас в Сеул, — сказал Уиль, кривя рот. Это случилось вскоре после того, как ушла мама. Мы надели новую одежду, сходили к парикмахеру и сели в поезд. На рассвете отец купил нам молока, крутых яиц и хлеба с фасолью. Мы ехали очень долго. «Я сейчас вернусь, никуда не уходите». Он исчез, оставив нас в зале ожидания в Сеуле. Весь день там было полно народу. На площадь приземлялись стаи грязных голубей, какой-то человек то и дело дико вскрикивал, разрывая на себе цепи, после чего спокойно возвращался к продаже снадобий. Отец все не возвращался. Мне было страшно, я хотела есть, но не плакала. Я не двигалась с места. Уиль сказал, что хочет писать, и я ответила: «Так писай». Что он и сделал — даже штаны не спустил. Хозяйка маленького ларька дала нам хлеба и молока. Отец вернулся много позже, от него разило спиртным. Уиля сразу вырвало на том самом месте, где он простоял весь день. Рвота была темно-красной. «Ты блюешь кровью», — сказал отец, но я присмотрелась и объяснила: «Это фасоль, он недавно поел хлеба с фасолью». Шла я с трудом. Ноги у меня затекли и стали тяжелыми, как камни. Мы снова сели в поезд и долго ехали, глядя на закат, а когда добрались до места, у нас с Уилем поднялась температура. — Отец хотел нас тогда бросить. Сестрица. Он меня бросил. Ты помнишь? Он побил маму и выбросил меня с третьего этажа, а ведь я был совсем маленький. Но со мной ничего не случилось. Потому что я полетел. Ведь если упадешь, то умрешь. Я уже тогда это знал. Уиль говорил все громче, а я каждую ночь уходила все дальше от дома. Улица за вокзалом была темной, совсем без фонарей, но красные лампочки, украшавшие домики, придавали им уютный, приветливый вид. Мягкий розовый свет обволакивал сидевших в витринах женщин. Они спокойно читали или красились перед зеркалом — так, словно улица для них не существовала. Некоторые вышивали цветными нитками на пяльцах птиц и цветы. В комнате висели маленькие шторки — совсем как в домике Белоснежки и семи гномов. Это был какой-то другой, нереальный мир. Снаружи было темно, а от этих домиков словно бы исходил аромат тайны. Время от времени слышался шум приходящих и отъезжающих поездов. Мужчины с последнего поезда, не глядя по сторонам, пробирались в этот темный квартал и ныряли в жаркие, пропахшие духами комнаты. Мужчины напоминали усталых карликов. С холма виднелись расходившиеся в разные стороны дороги. Земля была маленькой одинокой зеленой звездой, солнце — крэгом, гора — треугольником, а медленно текущая вода — длинной лентой. Желтеющие листья вздрагивали, как уши сомневающегося человека. Я смотрела на облетевшие, погруженные в глубокую задумчивость деревья, и мне казалось, что ни они, ни я больше не вырастем. На земле лежали кучи сухих листьев. Место, куда мы с Уилем ходили по нужде, тоже было засыпано. Я расчистила яму и присела. Шум ветра напоминал песню, которую пели мы с Уилем. Песня стала ветром. А мы пели? Может, и нет. Мне почудилось, что среди деревьев мелькнули солнечный луч и крохотная фигурка Уиля, перемещающегося со скоростью света. Внезапно мне стало страшно на пустом холме, и я кинулась бежать вниз. Когда я пришла из школы, в комнате было полно света. Висевшая на окне тряпка упала, и лучи солнца падали на синюшное лицо Уиля. Я приподняла одеяло и увидела влажные пятна на одежде. Я раздела брата и обтерла его тело. — И не совестно тебе так себя вести? Ты что, грудной младенец? Придется надевать на тебя подгузник. Пока я его отчитывала, Уиль, как глухой, выкрикивал свой монолог. Наверное, он опорожнил желудок, чтобы попытаться взлететь. Я внимательно осмотрела его тело, собачий укус, от которого остался белый шрам на руке, и маленькую жалкую пиписку. Повсюду на коже были синие пятна, даже татуировка на руке стала синеватой. И следы от иголок тоже посинели. Под волосами обнаружилась шишка с открытой ранкой посредине. Может, его душа и сама жизнь ушли именно через нее? Я все поняла. Через эту дыру должен был выйти наружу сияющий ореол, окружавший космического мальчика Тото и доказывавший, что он — дитя света. Голый Уиль продолжал говорить: — Наш папа бил маму. Кто разрисовал ей лицо, пока она спала? Кто выпустил ее душу и помешал вернуться? Мой отец бил маму своими круглыми крепкими кулаками. Он входил в комнату в перчатках, постукивая правым кулаком о ладонь левой, и мама сразу забивалась в угол и начинала кричать: «Не бей меня, не бей меня, умоляю». Мы неподвижно сидели в другом углу. Глаза у нас были закрыты, в ушах звучал ее крик. Отец бил маму долго, не торопясь, и ее лицо покрывалось багрово-синими пятнами. — Зачем он так поступил, сестрица? Я приказывала Уилю прекратить, замолчать, угрожала побить, если не остановится, но он не слушал. Он кричал так громко, что я не разбирала слов, и тогда я запеленала брата в одеяло с головой, чтобы соседи не слышали этих воплей, и ушла. День подходил к концу. В доме господина Йи стояла тишина, но клетка по-прежнему висела под скатом крыши. Уходя, он, должно быть, забыл занести ее в комнату. Птица то и дело всхлипывала — «ни, чи», — наверное, боялась наползавшей темноты. Уиль тоже мог испугаться ночи, и я вернулась в комнату, чтобы зажечь рядом с его кроватью свечу. Заперев дверь, я на мгновение застыла в нерешительности, как будто забыла что-то сделать. Рыдания птицы в клетке казались дурным предзнаменованием. Осторожно, как это делал Уиль, я залезла на штабель кирпичей и сняла клетку. Когда я шла по внутреннему двору, домовладелица и монахиня усаживали госпожу Ёнсук в инвалидное кресло. Старуха бросила на меня укоряющий взгляд. — Куда это ты убегаешь каждый вечер? Хвостом вертишь? Не рановато ли? Если твой отец вернется, я все ему расскажу. Госпожа Ёнсук была нарядно одета и накрашена: черные брови, красные губы — точь-в-точь как на свадебной фотографии. Улыбающееся лицо казалось маской из-за необычного макияжа. — Какая же вы красивая в этом платье и с этим гримом! Сегодня Учитель произнесет молитву, возложит на вас руки, и вы снова будете ходить, как изящная танцовщица. Теперь, приняв нашего Бога, вы стали его супругой — телом и душой. Госпожа Ёнсук качала головой в ответ на слова святоши. — Что ты там держишь в руках? Это не твое, зачем ты взяла клетку? Если господин Йи узнает, тебе достанется! — закричала старуха, но я вышла из дома и даже не обернулась. Демон Агора борется с Тото, пуская в ход всякие гадкие хитрости, но Тото в конце концов побеждает с помощью волшебной сабли. Но Тото недолго радуется победе: он тоже умирает, потому что не может сдержать слез, когда спасенная им красавица Лили возвращается на Землю. Тото исчезает в той же вспышке света, которая дала ему жизнь, а Агора и железные воины из его адской армии распадаются на составные части, плюясь болтами и зубчатыми колесиками, которые заменяли им сердца, легкие и мозги. В момент смерти Тото рушится гигантский замок демона. Из слез Тото образуется прозрачная река, деревья и травы воскресают и начинают петь. Листочки танцуют на ветру под ослепительным солнцем. В один прекрасный день наш Тото вернется! Космический ангел, защитник справедливости! Птичка в клетке насвистывала, как будто хотела присоединиться к хору счастливых голосов. Клетка была тяжелая. Птичка весила не больше пригоршни ветра, но рука у меня одеревенела. Я много раз наклонялась, чтобы посмотреть, не превратилась ли птица в булыжник или железный брусок. Какая-то женщина заступила мне дорогу. Она спросила: — Куда ты направляешься в такой час с птичьей клеткой? А-а-а, понимаю, ты ее только что купила… Я посмотрела женщине в лицо. Я не знала, кто она такая. В памяти роились смутные образы. Кого-то она мне напоминала, вот только я не могла сказать, кого именно. — Кто вы такая? Что вам нужно? — Ты разве не Уми? Не Пак Уми, ученица пятого класса школы Хануль? Твоя шутка заходит слишком далеко. Нельзя так насмехаться над людьми. Я — твоя матушка-наставница. — Я вас не знаю. Ее лицо сливалось в моем воображении со множеством других, которые я вырезала из календарей и альбомов. Натужно-приветливая улыбка растаяла, женщина нахмурилась, то ли разозлившись, то ли засомневавшись и не зная, на что решиться. — Но… как же так? Выходит, ты — не Пак Уми? Птички улетали в темнеющее небо. Я остановилась и посмотрела на землю у своих ног, поднесла пустые ладони к глазам, охваченная чувством, будто что-то забыла. «Куда я дела клетку? Где птица?» — спросила я громким голосом, оглядываясь вокруг, но так и не вспомнила. На землю стремительно опускалась темнота. Отец как-то сказал, что, если идти по рельсам, можно попасть, куда захочешь. Сам он, наверное, так и поступил. И муж мадам Ёнсук тоже. «Уиль, Уми!» Мне послышался чей-то зов, и я оглянулась. Звук голоса смешивался с шелестом сухой травы на ветру и шепотом-журчанием невидимого в темноте ручейка. Госпожа Ёнсук говорила: все, что рождается на этом свете, никогда не исчезает; до нас доходит свет давно погасшей звезды, а все, что было сущего, оставляет свой след и через много-много времени снова воплощается перед тем, у кого хватает терпения дождаться. Однажды один человек придумал два имени: Уми — для той, что должна была стать самой красивой девочкой во Вселенной, и Уиль — для того, кому суждено было превратиться в самого храброго героя Вселенной. Чей-то голос прошептал тогда эти имена вслух, а я сегодня услышала жившую в нем надежду. notes Примечания 1 Пряности, основу которых составляет квашеная капуста с солью, перцем и имбирем. На зиму горшки закапывают в землю, чтобы сохранить их. (Здесь и далее прим. переводчика.) 2 Час, день, месяц и год рождения, четыре элемента, позволяющие узнать судьбу человека. Семья жениха посылает эти данные семье невесты. 3 «Китайский финик», или зизифус. 4 В традиционном корейском доме система отопления устроена следующим образом: снаружи находится котел, который топится угольными брикетами. Горячий воздух по трубам идет под пол комнаты. 5 Хв́ату — очень популярная в Корее карточная игра. 48 листов колоды символизируют двенадцать месяцев года. Правила меняются в зависимости от числа играющих. Кроме того, на картах хвату гадают. 6 Героиня одного из самых известных в Корее литературных произведений «История Чхун Хьянь». Первый вариант романа увидел свет в 1754 году. Чхун Хьянь — дочь бывшей кисэнь, куртизанки, украшающей своими артистическими талантами пиры и попойки, и Моньрёнь, сын губернатора Намвона, влюбляются друг в друга и становятся любовниками. Моньрёнь уезжает с родителями в столицу, и новый губернатор пытается добиться благосклонности девушки. Она отказывается, храня верность Моньрёню, ее бросают в тюрьму, но конец у истории счастливый — возлюбленные воссоединяются. 7 Другое название — павловния. 8 Квон Тэюнь. «Картофельные цветы», стихотворение для детей. 9 Складчатые веки — один из критериев красоты в современной Корее. 10 Кангси — китайский демон. Этот бледнолицый, передвигающийся прыжками персонаж, известен в Корее благодаря гонконгским фильмам, снятым в 80-х годах. 11 В традиционном корейском доме мару — пространство, могущее иметь любую форму, при том что пол его обязательно сделан из дерева и открывается оно наружу. Это может быть маленькая галерея, помост, идущий вдоль фасада, открытая на улицу комната или просто комната, отгороженная раздвижной дверью. 12 В некоторых азиатских странах собачье мясо считается общеукрепляющим средством, особенно его ценят в период сильной летней жары. 13 Это выражение связано с одним особенно жестоким эпизодом Корейской войны (июнь 1950 — июль 1953), давшего название наказанию, используемому в южнокорейской армии: человек долго стоит на коленях, наклонившись вперед, упираясь головой в землю. 14 Этот шаманский обряд связан с повседневной жизнью, его совершают, чтобы умиротворить духов, изгнать болезнь или вызвать дождь.